Серый космос. Часть 4 (начало повести здесь).
Миновав несколько кварталов, я заехал на территорию парка. Здесь был людно. Приходилось сбрасывать скорость, маневрировать, пропускать мам с колясками. Люди, пришедшие к фонтам, сладкой вате и надувным шарам по двести рублей за штуку, почему-то волновали меня. Мне хотелось течь вместе с ними и жить их заботами. Упавшая на блузку капля мороженого была здесь трагедией. Ребенок, потерявший сандаль, занимал всё внимание. Раздраженный долгим ожиданием отец семейства нервно высказывался. С фонтана несло водяную пыльцу.
В день, когда меня бросало из жары в холод, мне хотелось раствориться в этой толпе и стать ее частью. Я крутил педали и лавировал.
Тут-то все и произошло. Девица, ехавшая на пару метров впереди меня, внезапно, чисто по-женски стала разворачиваться. Я увидел лишь ее мелькающие полосатые гольфы. Прошелестев тормозами, я ударил ей в заднее колесо, завалившись от неожиданности на бок. Заболел копчик – сидушка велосипеда злобно клюнула меня при падении. Телефон вылетел из кармана и проскользил по тротуарной плитке.
Толпа обтекала нас кольцом, недоуменно разглядывая. Пока я приходил в себя, кто-то из молодых людей помог девице поднять велосипед.
- Глаз-то нет что ли? – крикнул я, поднимая телефон с отбитым углом. – Так угробиться можно.
Я хотел добавить еще кое-что про баб за рулем, но сдержался.
Она поглядела на меня. На вид ей было лет двенадцать.
- Ой, дура… - сказала она. – Ой дура…
Одета она была нелепо: высокие гольфы в красно-белую полоску доходили до колен. Поверх платья с зеленоватым узором – коричневый плащ из дешевого кожзама. Лицо ее было некрасиво, но выразительно. «Ойдура» пропечаталась на нем очень явно.
«Милое чучелцо», - подумал я.
Через толпу просочилось еще несколько велосипедистов: упитанный мальчишка ее возраста и пара девчонок.
- Ляхтина-бляхтина, ты дура, да? – спросил упитанный.
- Иди в жопу, Шаров.
- Че, любовника себе нашла? – не унимался Шаров.
- Я тебе зубы сейчас выбью, - рявкнул я, подходя ближе. Очень хотелось накатить этому нахалу для облегчения души – не бить же, в самом деле, дуру Ляхтину.
Нахал сказал «Ого», вскочил на велосипед, и полетел по аллее трезвонить о мелкой беде Ляхтиной.
Девчонка отряхивала свои гольфы, на одном из которых прорисовался масляный след от педали.
- Не поможет уже, - сказал я.
- Это не для очистки гольфов, - заявила она. – Это для очистки совести.
- Тогда валяй.
- А ты что пел, когда в меня врезался?
- Что? – я опешил. – Строго говоря, это не я в тебя врезался…
- Ладно… Не цепляйся к словам.
- А пел… Я даже не помню…
Она напела тонким голоском мотив, и я кивнул:
- А… Это Little Runaway. Какая разница-то?
Она пожала плечами:
- Просто знакомая песня.
- Ушиблась?
Она помотала головой и кивнула на велосипед:
- Вон только.
Заднее колесо вылетело из крепления и перекосилось. Велосипед был почти такой же дряной, как у меня. Мы отошли к скамейке, я достал плоскогубцы – наконец, пригодились, - вправил колесо на место и натянул цепь. Впрочем, колесо оказалось прилично погнутым и шоркало по вилке.
- Далеко тебе до дома?
- А, - отмахнулась она. – Далековато. На Партизанов.
Я аж вздрогнул:
- Партизанов? Так это через полгорода. Тебя сюда-то как занесло?
- Да я из школы еду. Тут у меня мама с отчимом, а на Партизанов – там отец, сегодня его очередь.
- Ну так шагай к матери, пусть отчим «восьмерку» выправит. У меня ключа такого нет.
- Не… Они не дома сегодня.
- Ну и как ты?
- Доберусь как-нибудь.
- Пошли. Как зовут-то?
- Маша. А тебя?
- Валера.
Мы зашагали к выходу из парка. Я так давно не ездил на общественном транспорте, что не мог вспомнить маршрута к далекому промышленному району, где посчастливилось жить папаше Ляхтиной. Когда-то там жил и я. И даже ездил в те края на автобусе номер 8. Но ходит ли такой автобус сейчас, я не знал. Это было тридцать лет назад.
Всю дорогу Маша тараторила. Отец и мать давно в разводе. Отец живет один, но часто дежурит. У мамы новый «парень», и она с ним часто уезжает. Машу футболят туда и сюда, но так даже веселее. Зимой она ездит на трамвае – остановка вон там (там, но через три километра). А здесь ближе до автобуса.
Мы насобирали по карманам мелочь. Как назло, дня два назад я потратил свой двухсотрублевый н/з, причем потратил позорно, на водку и банку паштета. У Маши нашелся пятачок. Не хватало пары рублей.
Мы стояли перед распахнутыми дверями автобуса. Кондуктор, отягощенная большой сумой через плечо, мотала головой.
- Нет, нет. Платите – и пожалуйста.
- Ну возьмите девочку, рубля на билет не хватает, форс-мажор у нас произошел.
- С велосипедом тем более не пущу, - рычала кондуктор, тряся своим сканером. – Оплачивайте за негабарит.
Салон автобуса манил теплым, как расплавленный мед, светом. Нетерпеливо шипели пневмобаллоны.
- Ну, прошу вас. Честно слово, нештатная ситуация. Она живет на Партизанов.
- Нет, а я тут причем? Нам вот передали: на площади стоят контролеры. И кто будет за нее платить? Это негабаритный груз считается.
- На принцип пошла, - буркнула Маша. – Бесполезно.
Двери закрылись, автобус сыто зашипел и отчалил.
- Да ладно. Там в самом деле могут быть контролеры, - беззаботно сказала Маша. - Я лучше пойду вдоль маршрута, а дальше где-нибудь сяду, когда стемнеет. Тогда контролеров не бывает.
- Ну пошли тогда, посажу тебя. Куда у тебя родители смотрят?
- А, - махнула она рукой. – Старшая сестра в институт поступает, мамке не до меня, а отец за свою квартиру трясется. Думает, мамка меня специально засылает.
Мы шли вдоль проспекта, заваренного на запахе липы. На этот запах под длинные тени деревьев вышли гулять молодые пары. Мне нравилось смотреть на них и думать о том, куда их заведет эта липовая аллея.
Девушка с ярким макияжем наклонила голову, позируя; волосы тяжело полились с ее плеча; так скользит лента у гимнастки; позади тускло-желтой пеной клубилась липа; вихрастый (турбулентный) кавалер, неловко приседая, пытался уместить в кадре спутницу, липу, лучи вечернего света; он жадничал; щелчок, еще один; безупречность отлита в пиксельной смоле; теперь они вместе придирчиво разглядывали результат; она смеялась, прикрыв губы двумя пальчиками; он жестикулировал; она делала вид, что получилось так себе. Мы поравнялись с ними, и я незаметно для кавалера показал ей большой палец вверх; она снова рассмеялась.
- Отец тоже Ляхтин? – спросил я Машу.
- Да. А что?
- Не знаю его. Просто сам с тех краев. Вырос на Фрезерной.
- Недалеко от нас.
- Вот-вот. Как там все теперь?
- Да все по-старому. Ничё не меняется, - равнодушно ответила она.
Я прыснул. Маше сложно представить время, когда ее отец, вероятно, бегал с голыми коленками по разрытой улице Фрезерной, швыряясь камнями-грантами в неприятеля по ту сторону окопа – не исключено, что в меня.
Маша вдруг взобралась на велик и поехала:
- Гляди, нормально, - взвизгнула она, стараясь удержать равновесие. Руль бился в ее руках, как только что пойманная рыба. Велосипед был великоват.
Он шоркал погнутым колесом по раме, но, по крайней мере, ехал.
- Педали стали туговаты, - констатировала она.
Я поехал рядом.
- А тебе-то куда? – спросила она. – Я теперь доберусь.
- Да теперь уже придется тебя провожать: куда ты на ночь глядя в тот райончик.
Ветер стал выстужать мне скулы, и я ускорился, подставляя разгоряченное лицо под его струи.
- Потом, самому хочется взглянуть, что там осталось, - прокричал я.
Скоро мы выехали к реке, вдоль которой шла широкая пешеходная зона. Месяц на небе был молодой и острый, как рыбная кость. От реки шел прохладный запах тины, такой свежий и дерзкий, что я сразу вспомнил годы, когда проводил лето в деревне на малой родине отца.
Справа от нас несся автомобильный поток, хаотичный, как рыба на нересте. Слева стояло темно-зеленое полотно реки, движение которой можно было понять лишь по длинным усам волн, расходящимся от склоненных ивовых веток, да бурунам возле коряг.
Город справа надрывался; звуки налетали со спины, как артиллерийские снаряды; в паузах тишина вибрировала от тревожного ожидания; волны нарастали сначала неразборчивым шумом, затем неслись мимо пунктиром; в их каше выделялось одно-два особенно назойливых шипения, похожих на звук «Мессершмидта»; иногда пролетал кометой мотоцикл.
Но если повернуть голову в сторону реки, шум ветра в ушах и грохот за спиной ослабевали, смешиваясь с фоном; река размягчала их, как скелеты земноводных и старые бревна.
Река в этом месте была чистой – по другую сторону стояли частные дома. На крышах осела шаль белого дыма, который я принял издалека за туман. Так утром над стогами полей висят длинные лепестки, словно кто-то рисовал мягкой кистью прямо по воздуху. Донесся запах дровяной бани. Лента дыма застряла в зубах разномастных домиков на уровне кривых чердачных окон.
Маша продолжала тараторить. Подруге Ленке мать говорит: следи за собой и учись красится. Когда исполнится 18, найдешь обеспеченного мужа и уедешь отсюда.
- В самом деле, так и говорит? – усмехнулся я.
Маша перекрикивала ветер:
- Да, говорит, хоть мир посмотришь. А мне такого не светит.
- В каком смысле?
- Я страшная. Богатые таких не любят.
- Что за ерунду ты говоришь? Во-первых, у тебя хорошая внешность. Во-вторых, Ленкина мама дура, раз дает такие советы.
- Почему это?
Я задумался. То, что я думал, вряд ли было очевидно подростку, еще уверенному, что где-то там, за горизонтом, на берегу тропических островов есть рай.
- Это сложно объяснить. Но человек так устроен, что если он ищет легкие варианты, он их, обычно, находит. Только все в мире заканчивается, и медовый месяц, и молодость. А потом наступает отрезвление, и тот, кто привык к легким вариантам, теряет способность приспосабливаться. И становится старым нытиком.
- Ну не знаю… - протянула она. – Я бы съездила в Америку. Ты был в Америке?
- Неоднократно.
- Завидую. Понравилось?
- Первый раз – да. А потом все меньше. Но это тоже сложно объяснить.
Она замолчала.
- Да не переживай, - крикнул я. – Богатый муж – не единственный способ попасть в Америку.
Она пожала плечами. Сверкали в густеющих сумерках полосатые гольфы.
Скоро показался мост. Река за ним разливалась и делала широкий изгиб вправо, окольцовывая город.
Я остановился. Раньше на месте этой пешеходной зоны были кусты, а за ними – топкий берег. Я никогда не видел город с такого ракурса.
В начинавшихся сумерках ближний к нам пешеходный мост прорисовался на фоне светлого неба бурым металлическим каркасом. За ним бледнел призрак капитального автомобильного моста. Еще дальше, смешавшись в акварель, стояли красноватые тени домов за пеленой вечернего тумана. Сверху нахлобучились облака, словно вытекшее из домов дрожжевое тесто. Левее на западе слепил красный диск солнца, готовясь проглотить поселок под ним. Чем ниже было солнце, тем четче на фоне неба проступали абрисы высоток.
Меня охватило волнение. Эти еще неразличимые, слипшиеся строения были нашей целью. Где-то там прошло мое детство, и хотя я не мог узнать в этой улыбке горизонта что-то конкретное, похожий на мираж абрис удивил меня спокойствием, с которым он существует наяву. Он существовал и мог быть исследован, и был таким же расплывчатым, как мои воспоминания о нем.
Мы перешли мост пешком, бренча велосипедами. За тридцать лет я впервые оказался в этой части города без автомобиля. Когда я изредка бывал здесь по делам, старый промышленный район не вызывал никаких чувств, как вскользь упомянутый давно умерший родственник. Я прошивал улицы сталинской застройки, и переживал из-за дефицита парковочных мест: здесь с ними беда.
Километра два мы проехали по неровной грунтовой дороге, израненной лужами и вросшими в ее плоть автомобильными шинами. В поле надрывались сверчки, мерцали облака гнуса. Темнело.
Скоро река безвозвратно ушла вправо, а мы подъехали к неровному забору, ограждавшему какой-то промышленный комплекс. Старые ворота с размашистой надписью «МЖТ-10». Отвалы белесой дряни. Пепельные трубы в теплоизоляции вдоль забора.
Дворы начались внезапно. Двухэтажные дома опоясывали прямоугольники дворов. Когда-то дома были желтыми, сейчас под их истончившейся кожей проступила зеленовато-розовая мякоть. Им даже шел такой макияж.
Окна в гнилых рамах были забиты пестрой фанерой. На кривом балконе мерцал сигаретный огонек. По дворам разносился стук – кто-то в кепке и с голым торсом бил молотком по мосту вывешенной на кирпичах «Газели».
Через низкую арку – мне пришлось спешиться – мы вынырнули на улицу, заросшую вдоль проезжей части кривыми деревьями, и память вернулась ко мне столь внезапно, словно ударила в нос газированная вода: раз, и я оказался там, куда еще минуту назад мог попасть только во снах. Раз – и вот она, улица Жукова, вот те же пути, а за спиной кольцо, где медлительные трамваи, протяжно сипя, совершали свой разворот. Трамваев не видно. Бесконечная перспектива знакомой улицы, намеченная когда-то пытливым глазом архитектора сталинских времен, уходит в бесконечность. Я хорошо представляю ее с юными деревцами и молодыми двухэтажками, еще прозрачную и пустую, еще ждущую первых жильцов, застроенную еще в начале пятидесятых. Теперь она космата. Ее перспектива изломана прорехами в шеренге старых вязов. Дома стали ветхими постаментами для новых вывесок.
Улица сохранилась фрагментами. Барельефы на мезонинах. Эркеры домов. Белые гипсовые вазы на крыльце школы детского творчества. У одной вазы сколот бок. А вместо вывески школы – целый иконостас табличек, режущих слух нездешними названиями: «Инкотранс», «Юнитерра», оптовая компания «Бемоль».
- Тут все изменилось, - крикнул я укатившей вперед Маше. – Через старый город пророс еще один. Но пророс, знаешь, как плесень.
- Почему? – крикнула она в ответ. – Тут всегда так было.
- Ну как всегда… Вон видишь крыльцо «Кружка и бочка»? Там раньше не пивная была, а хлебный, и продавались маленькие булки с тремя дырочками. Стоили три копейки.
- По копейке за дырочку?
- Вроде того.
Пестрые вывески присосались к фасадам бледнеющих домов, как хищные пришельцы. Они висели над проемами окон несуразными шапками на головах лилипутов. Дома не принимали их, и казалось, тряхни этот город хорошенько, вывески слетят с него осенним листопадом. Но плющ вывесок полз по стенам и поднимался все выше.
Кое-где корпоративная мода сумела захватить целое крыльцо, сияя белым сайдингом на фоне взъерошенной побелки стен. «Сбербанк» сожрал у старого дома целый угол, словно ребенок вставил в архитектурную модель кубик из другой эпохи. На другом доме ярко-желтая побелка очерчивала владение продуктового магазина. Все, что его не касалось, сохранило зеленоватую патину времени.
- Поехали через дорогу, - махнула рукой Маша. – Дворами короче.
Мы сиганули по пешеходному переходу, которого раньше не было. Тогда мы бегали наискосок. Я вдруг понял, что улица стала шире, а газоны вдоль нее – уже.
Мы углубились во дворы на противоположной стороне улицы Жукова. Здесь еще сохранились признаки моего времени: меж двух старых деревьев висело на растяжке белье, скособочилась под окнами белая «Нива» в желтоватых плевках тополей. Кривой штакетник огораживал палисадники, в одних палисадниках были чахлые цветы, в других – окурки, шприцы и битое стекло. Спутниковые тарелки на сталинских фасадах оптимистично смотрели в космос.
Скоро должен появиться пустырь, где вечером было опасно ходить из-за бродячих собак – так, по крайней мере, нам говорили взрослые. Но расступились дома, и мы оказались в одном шаге от широченной магистрали, которая на несколько секунд ввела меня в ступор, как обрыв. Я ведь ездил по ней и давно знал о существовании этой улицы – собственно, и пустырь-то возник лишь потому, что в свое время кто-то не достроил дорогу. Но внезапный поток машин шокировало меня, как переход в другое измерение. На противоположном конце новой улицы высился нелепый монолитный дом, словно упавший с неба холодильник. Он был отгорожен от улицы старыми зданиями и высился над ними; так хозяин выгуливает такс. Я пытался вспомнить, что было на месте этого дома раньше. Я не помнил.
Мы проехали вдоль новой улицы, перебрались на противоположную сторону и снова оказались в старом квартале.
- Давай здесь проедем, - позвал я Машу, отклоняясь от прямого маршрута в проулок, казавшийся теперь нелепо узким.
Память заработала, как фотовспышка. Одно место – одно воспоминание. Вот у этого забора мы нашли бумажник, целый, но без денег. Кто-то из нас забрал его себе. Мы были наивны и не поняли его криминальную предысторию.
На месте кленового куста-паразита были гаражи, о ворота которых хорошо рикошетил мяч: шлеп-зынннь. Пожилой дядька, лица которого я не помнил, гонял нас. Дразнить его считалось делом чести. Он грозился «дать нам дрына», но мы растворялись быстрее, чем он прощелкивал в своих шлепанцах по двору.
А чуть дальше была колонка – когда пьешь из нее, запрокинув голову, вода течет по щеке, шее и подмышкам. Теперь колонки не было. На возвышении красовался колодезных люк.
Дома уходили в перспективу, но сама улица была почти пустынна.
- Смотри, здесь я до пяти лет жил, - я кивнул на старый дом. – Вон наши окна на первом этаже.
Окна были теми же. Кто жил здесь? Почему до сих пор не сделал ремонт?
Я спешился и через арку вошел во двор. Я его помнил, скорее, по юношеским годам, когда возвращался сюда с друзьями, чтобы показать свой первый дом. От двора мало что осталось: через него протянули объемистую трубу теплотрассы, заросшую кустами. Земля была изрыта шинами, её влажная нагота выглядела покойно.
- Тут, по-моему, были качели.
От качелей в памяти остался только скрип, проникавший в кухню через марлю на окне, которую мать вешала как занавеску; берегла меня от комаров. А качели мерно отмеряли время: ии-к, уиииии-к. Кто-то на два года старше меня пользовался ими безраздельно.
- Вон те? – Маша бросила велик и шагнула к кустам.
В углу двора виднелись сарайки, которые я, к своему стыду, не мог вспомнить, хотя они не выглядели новоделом. У торца вросших в землю строений стояли нерабочие уже качели без люльки – зеленая краска с ожогами бурой ржавчины; ожоги обильные, почти смертельные.
- Я не помню. Может быть, они. Хотя знаешь…. Вряд ли.
Мы вернулись на улицу. Теперь оставалось немного: два квартала, направо метров семьсот, потом налево. Где-то там улица Красных Партизан.
Дома стали выше, четырехэтажными. Соседние строения в моей памяти разделяли десятки лет жизни. Вот в этом доме был зубоврачебный кабинет: лет в семь мне вынули здесь криво растущий зуб. А если посмотреть вглубь квартала, виден угол высокого корпуса больницы, где умер отец, но это случилось на двадцать пять лет позже. А где-то между должна остаться детская площадка с турниками и брусьями, на которых мы сидели после выпускного в школе, пьяные, распущенные и счастливые.
В этом районе пространство и время были искажены, как смятая салфетка. Нелепые обломки воспоминаний возникали тут и там; целые годы исчезли бесследно.
Мы свернули в сторону улицы Красных Партизан. На земле растворились последние тени. От Маши остались только мелькающие гольфы и позвякивание велосипедного звонка.
- Вот мой дом, - кивнула она.
С этим домом у меня не было никаких ассоциаций: это был просто дом, мимо стен которого я прошагал сотни километров в школу и обратно, не придавая этому значения. На торце дома между окон кто-то уместил кривоватую надпись: «Милая! Я хоч-у быть с тоб-ой». Окончание «ой» едва влезло между зарешеченным окном и углом дома, букве «о» пришлось втянуть щеки.
Дверь подъезда оказалась приоткрыта.
- Не запирают? – спросил я.
- Не-а.
- Как думаешь: оставлю здесь велик – не сопрут?
Маша вкатывала свой велосипед по ступенькам крыльца.
- Такой не сопрут. Вот если BMX был бы, то могут. А зачем тебе его оставлять?
- Хочу пройтись к Фрезерной. Посмотреть, как там все.
Я пристроил велик в странном, бесполезном помещении без окон, которое оказалось сразу за входом в Машин дом. «Бывшая общага», - сообразил я. – «Раньше в этом склепе сидел вахтер».
- Ну, давай, - махнул я рукой Маше. – Батя не будет ругать?
- Нееее. А как ты домой доберешься?
- Доберусь. Пока.
Ноги уже несли меня к выходу. Улица была пустынна. Одинокие «Жигули», зудя, проехали мимо, освещая под носом две тусклые дорожки. Где-то вдалеке по поперечному проулку прошагала черная фигура. Хорошая походка, спортивная.
Я пошел вдоль домов. На первом этаже верхняя часть окон была на уровне глаз, за мутным стеклом – занавески, за ними – тусклое розоватое свечение. В следующем окне, темном, на куске ватмана было написано: «Продам 2х к. к-ру». Ватман висел давно. Угол его свернулся в трубку.
По этой улице из школы я ходил не только домой. Темнеющие углы домов вдруг погрузили меня в дни, когда я быстро шагал здесь, то и дело переходя на бег, чтобы успеть до тренировки на пять минуток забежать к Тане. Время мчалось быстрее меня, наручные часы (уже электронные) показывали без пятнадцати пять, я набирал ход, но время все равно шло на полшага впереди. Уже без тринадцати. Мне хотелось непременно показаться ей до тренировки, хотелось просто забежать и сказать: «Ну, все, мне пора». Перспектива улицы казалась бесконечной, глыбы домов нехотя ворочались мне навстречу, как сонные айсберги. Успеть, успеть. Я уже бежал. Меня гнало чувство раскрепощения, которого я не испытывал ни до, ни после. Меня влекло открытое окно в ее комнате, через которое раздувал пламя тюлевой занавеси весенний ветер. Все было просто и очевидно, как ее фотография в моем пустом еще портмоне. Успел ли я? Кто знает. Все, что я мог теперь: восстановить в памяти один суррогатный день, сотканный из десятков таких эпизодов, произошедших в разные дни, в разные сезоны, с разным мной.
Я резко свернул. До моего дома на Фрезерной оставалось два пролета. Напротив входа во двор медленно разгорался покосившийся фонарь. В пятне его света приткнулись два автомобиля, помаргивая красными огоньками сигнализации. Еще три машины стояли прямо под окнами в виртуозной близости от стены. Цветника не было.
Я ткнулся в знакомый промежуток между домов и вдруг понял, что он перегорожен самодельным шлагбаумом с навесным замком. Я обошел его через арку с отбитыми углами. Кеды привычно шелестели по вросшим в землю плитам. Есть нюансы, по которым ухо безошибочно определяет, что это те самые строптивые плиты, по которым неровно прыгало колесо моего детского велосипеда.
Двор распахнулся передо мной внезапно, как долина реки Эльдорадо. Я узнал его и не узнал одновременно. Геометрия была знакома. Все остальное выглядело надругательством. Мне следовало бывать здесь чаще, тогда бы насилие не выглядело таким явным.
Напротив подъездов в отдалении от дома, сколько я себя помню, располагалась площадка детского сада с пристроенным к ней зданием какой-то жилконторы. Здание жилконторы сохранилось, вместо площадки появилась стоянка для автомобилей. Десяток металлических туш замерли в темноте, поблескивая стеклами. Так, наверное, лежат на берегу выброшенные штормом киты.
Дом не выглядел заброшенным. Ремонт сделал его чистым и каким-то плоским, как фанерная декорация. Окна нашей квартиры на втором этаже белели пластиком, стекла были непроницаемо черны. К стеклу приклеили дешевый термометр. Балкон оказался застеклен.
Очень трудно смотреть в окна дома, где ты когда-то жил. Есть что-то циничное в той легкости, с которой он принимает новых хозяев. Чувство похоже на ревность, но разве ревность уместна? Дом и квартира забыли меня также легко, как я забыл их. Мы квиты. И все-таки обидно.
Какой запах в подъезде? Я удивительно хорошо помню этот кисловатый, влажный запах своего подъезда, который посторонним казался неприятным, мне – родным, особенно после долгих отъездов. Возвращаясь из деревни, с родины отца, я ощущал этот запах, и он отменял все плохое, открывая передо мной чистую страницу. Это был запах, который означал одно – я дома.
И у квартиры был свой запах, более теплый и сухой; запах выпечки и деревянных полов.
Мне захотелось зайти в подъезд. На двери был кодовый замок. Обида на мое отсутствие оказалась сильнее, чем я предполагал. Дом меня просто забыл; так щурится подслеповато старый сосед, не в силах признать в седеющем незнакомце мальчишку, которого знал когда-то.
Я сел на скамейку напротив подъезда, над которым горел тусклый фонарь. У фонаря кружила мошкара. Далеко играла музыка.
В соседнем подъезде жил Гриша Озеров: его окна были на третьем этаже, но выходили на улицу. На двери его подъезда – такой же кодовый замок. Фонарь не горит.
Я не знаю, сколько я сидел. Ничего не происходило. Только дом вдруг стал рельефнее, словно напряг мускулы. Выщербленный асфальт не перекладывали здесь с моего последнего визита. Это был тот же самый асфальт, который помнил нас со школьных лет. Тот же самый.
Мне вдруг показалось, что откроется дверь, и они все выйдут, как ни в чем ни бывало. Эта иллюзия захватила меня с такой силой, что несколько секунд я всматривался в темень Гришкиного подъезда, потом – на дальний конец двора, откуда, бывало, выходила громкоголосая ватага, пока я вот также ждал их, сидя на спинке скамеек, лузгая семечки. Напряжение вдруг достигло пика и мне почудилось движение; а почему бы кому-нибудь в самом деле не выйти; в темноте блеснул сигаретный огонь и выделилась фигура, ссутулилась, быстро прошагала по двору; на минуту лицо попало в свет подъездного фонаря, худое отягощенное похмельем лицо. Незнакомое лицо. Сигаретный огонек удалялся.
Никто не выйдет, потому что никого уже нет. Это руины. Здесь мягко ступают бродячие кошки. Никто из тех, кого я мысленно переношу сюда, в данный момент не думает синхронно со мной – кого-то уже нет, а другие по горло в делах, как и я в лучшие времена.
Тупая сентиментальность. Никогда ее не любил. Идиотские фантазии. Просто дом и ничего больше.
Вся эта шумная ватага, собиравшаяся здесь по вечерам, была для меня трамплином во взрослую жизнь. Мы расставались незаметно. С кем-то ссорились, от кого-то отдалялись постепенно. Теряли общую нить. Стремились быть выше. Уходили и не оглядывались. Эти отношения скреплялись цементом одного удачного лета и давали трещину уже к следующему лету, а через пять лет рассыпался в прах. Мы легко относились ко всему.
Что осталось после меня? Выжженная территория. Уничтоженная шинами земля. Никто не был слишком ценен. Безжалостность была спутником успеха. Я перебирал в голове имена – некоторые уже выветрились из головы, оставляя только смутный образ. Напротив каждого имени была поставлена точка. С этим была ссора, потом драка – просто надоели друг другу. Этот переметнулся в другую компанию. Танька – от нее я просто исчез. Потом армия. Армия тогда казалась бесконечной, и жизнь после нее не имела ничего общего с жизнью прежней.
Два или три человека из прошлой жизни были на моем горизонте и сейчас. Иногда мы пересекались по делам или сталкивались случайно в лабиринте торгово-развлекательных комплексов. Мы уже и не помнили, что были знакомы в другое время. Мы уже не видели себя прежних. Просто потяжелевшие, лысеющие, увешанные детьми и пакетами люди, откуда-то знающие друг друга.
И был еще Гриша. С Гришей мы не ссорились. Не затевали глупых драк. Мы встретились после армии и решили поступать в металлургический. Я поступил, а он нет. Я помню, как он удаляется по аллее институтского сквера. Ничего страшного не случилось. Я отпустил легко. Мы виделись пару раз, но я поступил – а он нет.
И он исчез. Или я исчез?
Вот и Егоров - последний человек, которого я близко знал с армейских времен. Вот и Егоров исчез. Или я исчез.
Какая же мораль? Любые встречи временны? Любовь временна? Было бы удобно так считать, но на месте выжженной земли не прорастает новая трава. Они уходят – новые не приходят. На месте старых домов не возникают новые, вместо них – нелепый макияж рекламных вывесок, который не в силах скрыть гноящегося под ними упадка.
Такова формула одиночества. Одиночества, запрограммированного нашей жизнью, и все же противоестественного. Кто-то вывернул нам мозг наизнанку и заставил считать, будто тюк барахла, привезенного в душном вагоне из Турции, важнее лиц в старом альбоме с фотографиями. Беззаботность, с которой рвутся струны, пугает. Берег отдаляется, берега уже не видно, как не видно и новой земли, обещанной самому себе когда-то.
Мои родители жили не так. Дядя Толя – друг отца – был таким же привычным явлением в нашем доме, как мои бабки и сестры. С дядей Толей мы были на ты, как родственники. У моего сына нет такого дяди Толи; у него и отец-то возникает иногда, по предварительному сговору с матерью.
Я услышал шум мотора. Грохоча музыкой, во двор заехала низкая, елозящая по земле «Самара». Двери распахнулись. Басы рикошетили в глухой подкове двора.
Потом машина погасла, стихла музыка, хлопнули двери. Послышался оживленный молодой разговор и тиканье остывающей машины. Они ушли в Гришин подъезд. Дверь осталась приоткрытой.
Я выждал минуту и зашел следом. Запах… Запах другой, более синтетический, известочный. Что-то пробивается в нем знакомое, какие-то задохнувшиеся нотки прошлого, но еще несколько глотков, и я теряю чувствительность.
Я поднялся на третий этаж. Какие высоченные потолки – сущее барство. И какими узкими кажутся лестничные клетки. Вместо старых, с фантазией изогнутых перил во время последней реновации поставили плоские, крашенные в коричневый цвет доски.
Вот двадцать седьмая квартира, Гришина. Металлическая дверь. Белый звонок.
Я позвонил. Спрошу адрес бывших хозяев: может быть, знают, где осели Гришины родители. Могут знать.
Дверь открылась резко, но как-то несмело. В узкой щели мелькнула рука. Поводок цепочки не дал открыть шире.
В щели обозначился глаз. Несколько секунд мы соображали.
- Открывай, негодяй, свои! – крикнул я.
- Валера!
Щелкнула цепочка, и Гриша как есть, в трико и с голым торсом, шагнул за порог. Такой же худой, и вообще такой же. Чуть сильнее залысины, волосы уже не держатся лихой шапкой, но лицо не постарело, а глаза все также хитры.
Он сжал мне руку нашим фирменным рукопожатием с перехватом. Не забыл.
- Валеры, тапки надену, - он исчез на секунду и вышел, прикрыв за собой дверь. – Ты как здесь?
- Это ты как здесь? Я на дурака зашел, думал, адрес твоих родителей узнаю. Ты что, так здесь и жил?
- Да нет, мы лет пять как вернулись, квартиру отделали, теперь вот живем. А ты что, где?
- В двух словах не скажешь. Слушай, я прямо поверить не могу. Гриша, как есть Гриша.
Дверь приоткрылась. В подъезд проникла голова полноватой, не слишком красивой женщины с красным лицом. Вид у нее был решительный. Меня она как будто не заметила.
- Ну, куда ты? – напряженным шепотом бросила она Грише.
- Да сейчас мы. Иди.
Она прожигала его взглядом с предысторией; код, которым обменивают только внутри семьи.
- Скоро я, - повторил Гриша уже настойчивей.
Дверь захлопнулась.
- Накануне перебрал, - пояснил Гриша беззаботно. – Бесится теперь.
- А ты все также крепок, - усмехнулся я. – По лицу не видно, что перебрал.
- Да, - кивнул он.
Хотелось что-то сделать. Что-то торжественное и подходящее случаю. Если бы у меня было шампанское, я бы открыл его с пеной. Но шампанского не было.
Гриша прошлепал в своих тапочках на пролет ниже, я спустился за ним. Мы оперлись на подоконник, как когда-то. Гриша открыл половинку окна, вытащил из ниши банку-пепельницу, закурил. Белый дым распугал комаров.
После нашей последней полноценной встречи на аллее института, год он бездельничал, потом поступил в какой-то новомодный тогда колледж на специальность бухгалтера, позже получил заочно высшее образование – менеджмент.
Женился в двухтысячном. Сыну пятнадцать, дочери семь. Работал там, сям.
- У тебя в профиле было ООО «Долина», - сказал я. – Искал эту «Долину» – не нашел.
- Я уже пять лет как оттуда ушел. Как сюда переехали, так и ушел.
Теперь Гриша на мебельной фабрике. Руководит участком. У него в подчинении человек пятьдесят.
- Полдня пинаю под жопу столяров, полдня бумажки заполняю, - сказал он. – А ты как?
Я рассказал о себе, о Егорове, которого Гриша знал лишь понаслышке, о Светке, о «Техно-Хабе».
- О, «Техно-Хаб» я знаю, - уважительно кивнул он. - Немаленькая контора. Ты там замом был?
- Да. Мы основали фирму с Егоровым, а потом продались инвестору. А как кризис начался, всех поразогнали. Будет теперь наш «Хаб» филиалом московской сети.
- Так ты теперь где?
- Пока нигде. В пятницу решится. Не буду рассказывать пока.
- Ну и правильно, - поддержал он.
Мы замолчали. Тот же подъезд, другой запах. Тот же Гриша. Но и в нем поселилось что-то другое.
Я решительно не знал, о чем спросить. Он, видимо, тоже. Анкетные данные звучали бессмысленно.
- Пока во дворе сидел, вспоминал, как тут было, - сказал я, оборачиваясь к стеклу. По краю стекла шел неровный кант белой краски. – Изменилось всё.
Гриша поддержал: изменилось. Он стал рассказывать, как с их приездом удалось добиться, чтобы дом подвергли капитальному ремонту, а территорию огородили. Полтора года беготни. Ритка – его жена – сыграла решающую роль. Настойчивая женщина. Гриша отзывался о ней в чуть пренебрежительной манере, но это была не острая Гришина ирония, а что-то более вымученное. Жену он если не любил, то уважал.
Разговор снова увяз. Одинокий комар, жирный, как селезень, выписывал вензеля, продвигаясь все дальше в подъезд. Скоро он сел на известковой стене, отбрасывая длинный огурец тени.
Мы заговорили вдруг про политику, про угрозу исламистов, санкции и Украину. Гриша стал сердит, как никогда не сердился в свои ироничные молодые годы. Крым был намеренной и неумной провокацией. Наши действия на Украине - варварскими. Гриша назвал путь страны тупиковым. Необходимость вкалывать с утра до вечера, чтобы поддерживать минимальный уровень жизни, казалась ему рабской. Все происходящее было целенаправленной попыткой уничтожения страны. Дальше будет хуже. «Вот увидишь, осенью начнется», - повторял он.
Я слушал и молчал. Думал ли он, что я соглашаюсь с ним? Нет, он не думал. Его уверенность в своей правоте была настолько велика, что мое согласие не требовалось.
Я держал рот на замке, чтобы не ввязаться в эту бесплодную дискуссию. В дискуссию, проигрышную с самого начала, потому что мы расходились не в выводах: мы расходились в исходных данных.
Я так давно не видел Гришу. Как мало он изменился внешне, как сильно – внутри. Где твоя легкость, Гриша?
Его монолог, достигнув апогея, вдруг резко пошел на спад. Кончились заготовки. Огонь угас.
- Ладно, Валер, Ритка ждет, - он встал.
- Погоди, - я встал следом. – Пошли-ка.
Я потащил его на верхний этаж, туда, где была хлипкая решетка, отделявшая верхнюю клетку от чердачной лестницы. Между решеткой и потолком был небольшой зазор, как раз, чтобы два пацана могли пролезть, не порвав маек.
Почему я не сообразил сразу? Там, на крыше, сидя на самом краю, мы сможем поговорить без Ритки и всего, что разделяет нас сейчас.
Шелест гришиных тапочек догонял меня сзади. Мы снова мчались куда-то вопреки запретам, два чертовых заговорщика на пятом десятке лет.
Вон она, клетка верхнего этажа. Но хлипкой уже решетки нет. Вместо нее – глухое капитальное сооружение, съедающее часть лестничной клетки. На двери сооружения – замок.
- А, блин! – Гриша хлопнул себя по лбу. – Забыл. Это же пожарные тут нагородили…
Его тапочки зашелестели вниз. Мы остановились у его квартиры.
– Рад был видеть, - сказал я дежурно, и стало тошно.
Он сообщил свой телефон. Достал свой из кармана трико. Я набрал. Связь долго не устанавливалась. Мой номер высветился на его мобильном анонимным рядом цифр.
Я глядел на его странный загар: руки да шея. На шее цепочка с крестиком – такая же была у него в школьные годы. Под ребрами еще виднелся широкий, похожий на кляксу шрам – память о падении с гаражной крыши в восьмом классе.
Я разглядывал его, как разглядывают в зеркале самого себя. Мне все хотелось увидеть в нем признаки Гриши, каким я его знал. Каким я его чувствовал в те дни.
- Эх, Гришка, не думал я, что ты станешь манагером на столярной фабрике, - проговорил я.
- А что плохого?
Напрягся.
- Нет, абсолютно ничего. Просто странно. Я не представлял тебя в таком амплуа. Не знаю почему. Гришка – начальник участка. Не могу представить. Нужно время, чтобы к этому привыкнуть.
- А кем ты думал я стану?
Я пожал плечами.
- Не знаю. Если бы мне сказали, что ты на Сахалине в экспедиции – я бы поверил. Или что вышел твой новый диск. Что ты тренируешь хоккейную сборную. Не знаю, Гриша. За тобой было не угнаться. Двухтысячный год – он же был тогда так далеко от нас. И казалось, что в это далеком двухтысячном году будем мы все и будет Гриша. И он будет огромен, как памятник.
- Да не преувеличивай.
- Ни грамма. Я никогда не встречал человека, столь равнодушного к опасностям. И мне до сих пор кажется, что ты лучший гитарист из всех, что существовали на Земле. Что ни у кого нет лучшего чувства юмора. Я все ждал момента, когда мир, наконец, узнает о тебе и согласится со мной. Гришка, тебе же природа дала за троих, понимаешь ты это?
Он снова спустился на пролет и забрался на подоконник. Сел, наклонившись вперед, как тогда, на крыше. Закурил. Плюнул длинной, вязкой слюной - как тогда.
Мои слова задели его, но не польстили – обидели.
- Ерунда это все, Валера, - сказал он. – Мечты мечтами, а надо жить. Ты сам-то кем стал?
- Манагером.
- Нет, а что плохого? Я не считаю себя бесполезным.
- Да и я вроде не считаю. Меня даже убеждают, что я полезный. А для чего полезный? Для собственников бизнеса? Для перекладывания денег из кармана в карман? Для увеличения оборота компании? Так я этим наигрался досыта, а теперь думаю – может, низко мы себе планку отмеряли?
- Кризис среднего возраста. Пройдет. У меня такое уже бывало.
- Пусть кризис. Но мне, чтобы продолжать, нужна идея. Идея побольше, чем благодарность чьей-то сытой задницы, пусть даже моей собственной.
- Идея в том, чтобы быть полезным. Я вот не парюсь: нужно кому-то гонять оболтусов – я гоняю.
- Нет, Гриша, наша идея вот в чем, - я начал разгибать пальцы. – Первое – вписаться. Второе – подражать. Третье – зарабатывать. Четвертое – тратить. Пятое – не заморачиваться об остальном. Вот наша идея, и она меня уже не устраивает.
Гриша пожал плечами, снова закуривая.
– Я считаю себя по жизни человеком состоявшимся – сказал он. - То, что когда-то мы хотели быть круче Led Zeppelin, сейчас без улыбки не вспомнишь. Хотели да перехотели.
- А может, зря перехотели?
- Ты серьезно?
- Вполне.
- Слушай, ты не понимаешь, что в этой стране невозможно ничего великого? Пока все это не изменится, - сигарета очертила круг, - нам остается радоваться, что мы вообще живы.
- Не знаю, Гриша. Знаешь, что самое страшное случилось с нами? Мы уже смирились с тем, что не способны ни на что значительное. Наши достижения – это должности, банковские счета, квартиры и дачи. Это в лучшем случае. Утешительные призы, мать их. А все, что есть в нашей жизни первоклассного - либо старое, либо импортное. Старое кино, импортные машины, старые справочники, импортные телешоу. Сделать что-то самим? Нет, не возможно. Не реально. Даже говорить не о чем. Где творцы? Где провокаторы? Не эти твои, которые по площадям с ленточками бегают, а настоящие провокаторы, которые будят людей? Которые вдохновляют их? Не ради жирного места в будущей администрации, не ради политической карьеры, а потому что не могут иначе? Где они? Тишь да гладь. Не мути болото, в болоте спокойно. Я вот ехал по нашему району и что увидел: сталинские дома и баннеры с импортными буквами. Вот результаты нашей с тобой деятельности. Что тут нашего? Гвозди только наши, которыми эти баннеры прибиты. А поди и гвозди завезли из Швеции, чтобы крепче было. Ты посмотри на это уродство: был когда-то старый район, красивый район. Но мы даже этот чертов баннер не можем нарисовать таким, чтобы он хоть как-то вписывался в архитектуру. Мы лепим какое-то уродство, а потом говорим: я делаю, что могу, и я считаю, что я состоялся.
- Ну а ты-то сам чего достиг?
- В том-то и дело, что ничего. Так, попереливал из пустого в порожнее. На квартиру напереливал.
- Вот. Строй такой. Время. Мы живем по тем правилам, которые предлагают. Вот разрешили эту мерзоту на дома вешать – вешают. Запрети, создай комиссию, наведи порядок – нет, чинушам откат важнее не то что эстетики, даже пожарной безопасности. Мне можешь не рассказывать. И кто в этом виноват?
- Я не виновных не ищу. Но в душе мы уже смирились с тем, что можем выполнять только простейшие функции. Мы одноклеточные. Мы пушечное мясо коммерции. Пехота. А вот создать что-то новое, первосортное, создать не для денег, а из любви к созиданию, рискнуть и разрушить коммерчески успешные форматы – вот этого у нас уже нет. Нет блеска в глазах. Нет вдохновения. Смелости нет. А есть только простейший расчет, сойдется ли дебет с кредитом. Пора просыпаться, Гриша, пора.
- Не поздно ли? – фыркнул он почти как раньше, только злее.
- А тут не бывает поздно. Жизнь все равно заставит. Не нас, так детей наших. Не может страна быть самодостаточной, пока каждый из нас смотрит или в прошлое, или за бугор. Это не у меня кризис среднего возраста, он у всей страны, и пора определяться, что мы делаем дальше. Хотим играть в театр теней – тенями и уйдем.
- Знаешь, может, и правильно говоришь, только мы с тобой тут ничего не решаем. Вот когда власть перестанет заниматься очковтирательством и подумает о будущем нации, может, твои идеи и найдут применение. А пока это бесполезно все.
Я усмехнулся:
- Да причем тут власть? Мы говорим про тебя и про меня. Где она, власть? Кто нам запрещал? Это наш добровольный выбор и наше приспособленчество. И пока неглупые, одаренные, рисковые люди, как ты, будут ждать команды от власти, жизнь пройдет мимо.
- Хорошо, и что ты предлагаешь? – спросил Гриша, глядя на меня чуть сощурившись, запрокинув голову, точь-в-точь как в школе. – Вот я приду завтра в цех и что скажу? Бандерлоги, вы свободны! Творите, что хотите!
- Чтобы это сказать, тебе придется самому перестать быть одним из них.
- И как мне это сделать?
- Хороший вопрос, - вздохнул я. – Не знаю. О практических деталях я еще не думал. Что-то должно перещелкнуть в голове – это первично. Мы куда-то бежали и боялись оглянуться, а я вот сейчас оглянулся и что увидел: ни любви, ни друзей, ни достижений... Выжженная земля за нами. Как это случилось? Ведь старались же, рвались вперед, играли по правилам, научились даже улыбаться, словечек понабрались… А знаешь, что самое плохое? Что мы этого не хотим замечать. Все ждем мессию. Все надеемся, что кто-то за нас решит. А все просто: пока не щелкнет в голове, так и будем балластом и для себя, и для власти, какой бы она ни была.
- А у тебя щелкнуло? – его глаза смеялись.
- Щелкает так, что треск стоит, - расхохотался я.
- Так я вижу, - он вдруг обнял меня за плечи и потряс. – Эх, Валера, где ж ты так долго был? Я уже забыл, какой ты зануда. Умник чертов. Слушай, Ритка сегодня злая, ты извини, не приглашаю. Детей скоро укладывать. Я тебе позвоню на неделе, а? Давай?
- Давай. Ты сам меня извини. Напал на тебя… Шизофрения на почве полугодового безделья. Продал машину, катаюсь на велике. Схожу с ума понемногу. Домой надо ехать. Выйду на работу, пройдет.
Он спохватился. Стал уговаривать остаться на ночь. «Я с Риткой сейчас договорюсь», - повторял он.
- Да нет, Гриша. Я лучше пройдусь. Ночь чудо как хороша.
Мы снова сжали руки фирменных хватом. Гриша боднул меня лбом.
- Не теряйся, Валера. Как мне, оказывается, тебя не хватало.
- Теперь уж не потеряемся. У тебя гитара жива?
- Электрогитару после армии отдал одному – так и не вернулась. Акустика где-то валяется на антресолях.
- Вот когда пыль с нее сдуешь, приду. Понял?
Я вышел из подъезда. Пела ночная пичуга. Взрывался одинокий сверчок. Шелест шагов казался громкими. Я оглянулся и махнул Грише в окне подъезда. Окно закрылось, зазвенев стеклами.
Был самый темный час ночи. Свет фонаря на улице нарисовал на земле четкий круг. Под одной из машин промелькнуло черное гибкое туловище; туловище замерло на звук моих шагов. Зажглись зеленые глаза. Глаза погасли, туловище исчезло.
В соседних переулках протарахтел мотоцикл. Шум города несся издалека, как звук огромной воронки. Низко, с грохотом пролетел самолет. Синий огонек, красный огонек. Одинокое окно первого этаже отбрасывало на асфальт мутное пятно света.
Я шагал по улице, которую не узнавал. Напрасно, всё напрасно. Не нужно знать, кем стала твоя первая любовь, не нужно знать, как живут давно потерянные друзья. Из людей получаются плохие консервы. Они взрослеют, грубеют, обретают практическую хватку и убивают в себе то, за что мы их когда-то боготворили. Они становятся просто нормальными людьми.
Такими как я. Жалкое зрелище.
Стыд начал обносить мои щеки. Стыд за свои разговоры там, в подъезде. Что это было? Попытка позиционировать себя? Или следствие моего затянувшегося одиночества? Злость на весь мир и осуждение, а под их коркой – сплошное лузерство.
Может быть, я просто позавидовал Грише, который достиг жизненного катарсиса, а я нет. Он приспособился к своей сварливой жене, осознал свою полезность, переложил любую неудовлетворенность на власть. Его позиции неприступны, как каменный форт.
Я ведь тоже могу так. Могу. Я просто давно не работал и начал сомневаться в себе. Ищу себе красивые оправдания. Смотрите, мол, на меня – я не серая масса. Это вы все плебс, вкалывающий на своих мелких работенках, а я человек ищущий. Я птица высокого полета. Только журавль никак не может взлететь, а потому желчен, как утка.
Гриша вписался. Мог он сделать больше? Мог, но в другое время и в другой стране. Разве он неправ? Подростковые фантазии нужно оставить там, где им и место – в гулких школьных коридорах и на полуразрушенных детских площадках. На пыльной антресоли с гитарой, замотанной в могильный пакет и задушенной прозрачным скотчем.
Я вышел на освещенную улицу. Она выглядела, как пустынная съемочная площадка, где еще не расставили весь реквизит. Дома, кусты и фонари – художник поскупился придать ей пышный вид.
Сбоку стояло хорошо подсвеченное здание районного суда. Когда я проходил мимо, вдруг со всей отчетливостью вспомнился один день; вот также точно и в этот же час я иду мимо этого здания. Куда иду? Я могу предположить, что иду на вокзал, чтобы успеть на первый пятичасовой автобус.
Я иду и думаю. Думаю о том, что жизнь загоняет меня в ловушку. К соревнованиям я не готов, а отказаться уже не могу. Скоро придет повестка из военкомата. Василиса – загадочная девушка с облаком светлых волос – куда-то пропала.
Эти мысли пронеслись в моей голове с такой отчетливостью, словно не было двадцати с лишним лет. Удивительно, но некоторые участки нашей памяти сохраняются в неприкосновенности, наверное, из-за того, что мы редко к ним обращаемся. Они лежат под слоем пепла, как артефакты, и едва мы вытаскиваем их на свет, поражают нас своей исторической достоверностью.
Я помню чувство строптивого упорства, которое меня охватило в тот момент. Все не может быть слишком плохо – если все слишком плохо, это тебе кажется. Так я думал тогда. И потом все действительно сложилось неплохо, и о Василисе я не вспоминал с того самого дня, и армия оказалась ко мне терпимой. Соревнования… Я не помню их исхода, но раз не помню, особенного позора не случилось.
Здание суда осталось позади и видение ушло, но радость осталась. Тиски, сжимавшие тогда мое сердце, не смогли его победить. Все, что казалось мне тогда таким мрачным, сейчас уже не выглядит сколь-нибудь значимым. От того времени осталось удивительно светлое чувство. Так космонавт парит в невесомости на фоне солнечного шара.
Почему я не могу быть, как Гриша?
Из тех же времен ко мне вдруг пришло отчетливое понимание, что я хочу трех вещей: радости бытия, триумфа и любви. Этого я хотел тогда. Это же хочу сейчас. Некоторые уголки нашей натуры сохраняются в неизменном виде, как вирус, и ждут лишь окончания инкубационного периода. Мой вирус опять активизировался.
А не хочу я гришиной жизни, потому что уже пробовал. К чему себя обманывать: «Техно-Хаб» был по-своему дорог мне, но я вычерпал этот колодец до дна. Я могу лишь продолжить скрести сухие стены, чтобы сводить концы с концами и существовать, оправдывая свои депрессии погодой или действиями властей.
Заманчивое предложение Вадима – это лишь еще одна попытка вписаться в то, что и так не принесло мне удовлетворения. Жизнь выпихнула меня, сделав, возможно, подарок, а я пытаюсь влезть обратно в тот же вагон. Стратегия сумасшедшего: делать одно и то же, надеясь на разный результат.
Я не хочу, подобно Грише, ждать, когда государство создаст мне условия. Если не купить себе искусственное тело, моей жизни на это не хватит. Все, что я хочу – это дать своему «я» то, что я не смог ему дать в предыдущие 20 активных лет жизни. Может быть, у меня есть еще столько же в запасе, и это немало.
Радость бытия, триумф и любовь. Вот и все, что нужно мне. Это все, что нужно нам всем. Но всем об этом лучше не знать, иначе никто не согласится ходить по кругу и вращать тяжелые жернова мельниц. А я уже навращался. Горы трухи – вот результат моих усилий. Горы трухи. И сын, единственное светлое пятно.
Почему я не смог сказать Грише то, что хотел? Ведь мысль была на поверхности. Собирая себя по частичкам из хаоса, Россия уже кое-чему научилась, и наш конструктивизм дает первые всходы. Я не буду мазать черным то, что мы сделали за двадцать или двадцать пять лет. Мы разрушили – мы отстраиваем заново.
Но в этом кажущемся конструктивизме не осталось место для человека созидающего. Он просто исчез, как вид. Остался человек подражающий, человек покупающий, человек подчиняющийся. Человек, работающий в формате. Человек, чувствующий дуновения ветра. Человек, соблюдающий не им придуманные стандарты. В этой круговерти исчез первичный импульс, отчего сами мы стали бесконечно вторичны. Вторичны во всем: в культуре, в производстве и даже в образе мысли.
Где та порода людей, что не ждали великосветского разрешения властей и спонсорской благосклонности, которые творили лишь потому, что не умели ничего другого?
Нет, она не исчезла, просто уснула, как мои воспоминания, хранящиеся в недрах памяти в неизменном виде. Эта порода ушла в бессознательное подполье. Она стала осреднять себя чисто для практических целей – чтобы вписаться. Эта порода приобрела умение торговать собой, потому что иначе не выжить.
Но ведь без этой породы мы не сделаем дальше ни шага. Пока человек созидающий не вернется в конструкторские бюро, не возьмет в руки гитару, не заявит о себе, мы можем лишь гонять по кругу наших коней, думая, что куда-то идем.
Я думал, мы с Гришей люди этой породы. На свой счет у меня были сомнения, на его – нет. Легкость, с которой он превращал гитарные гаммы в связные мелодии – и та же легкость в хоккее. Он не мог вписаться, потому что не мыслил в таких категориях. Он не был антисоветчиком или революционером, он просто не мыслил шаблонами, как и все, кто способен стоять в стороне от шума. Когда он сломался? Стоило ли мне догнать его тогда, на аллее перед институтом, чтобы остаться при нем катализатором его таланта? Тогда я не придавал этому значения.
- Эй, вот ты где, - услышал я.
Навстречу шла Маша, завернутая в отцовский пиджак. На ногах у нее были стоптанные сандалии. На улице посветлело.
- Ты чего бродишь? – спросил я.
- Вышла посмотреть, забрал ты велик или нет – гляжу, не забрал. Думала, ты на Фрезерной своей сидишь.
- Отец-то знает, что ты по ночам гуляешь?
- А ему уже все равно, - усмехнулась она.
- Ясно. Пошли. Сейчас рассветет – домой поеду. Скоро в сон срубать начнет. Надо успеть.
Мы дошли до крыльца ее дома. Небо уже было светлым. Птицы пели с беспардонной громкостью.
- Как твой двор на Фрезерной? – спросила она.
- Изменился сильно. И двор, и жители. Все другое.
- Везет тебе, - сказала она. – Ходишь где хочешь, делаешь, что хочешь. Свобода.
- Иногда мне кажется, что свободы у меня слишком много. Внешней свободы много, а внутри все равно калькулятор. Понимаешь?
- Нет.
- Хорошо бы некоторые решения за меня принял кто-то другой. Так понятнее?
- А вдруг он примет плохое решение?
- По крайней мере, я не буду нести за него ответственность. И смогу всю жизнь жаловаться, что меня обманули.
- Фу как ужасно: жаловаться всю жизнь.
- Ты так думаешь?
- Я лучше сама ошибусь. Отчим говорит: в следующий раз будешь умнее.
- Мне бы твой задор.
Я зашел в душное помещение и забрал велосипед. На бумажной салфетке я записал свой телефон:
- Будут обижать – звони. У меня руки длинные. Почти метр.
- Пока, - она осталась на крыльце в своем несуразном пиджаке, доходящем ей до коленей.
Замелькал асфальт. Я вернулся под утро и долго не мог заснуть.
В обед позвонил Вадим по поводу начала моей новой трудовой жизни:
- Валера, всё в силе? Мы тебя ждем?
Я молчал так долго, что Вадим затараторил, по второму разу объясняя, что обучение – это лишь формальность, и что ребята в отделе помогут мне освоиться…
- Да, все в силе, - сказал я.
Мы попрощались.
В первые же секунды мне вдруг захотелось перезвонить Вадиму и сказать, что я передумал. Хотелось изобрести какую-нибудь историю, чтобы не рассказывать о своих истинных мотивах.
Я держал в руках телефон. На экране таял след от моего уха. С каждой секундой искушение перезвонить угасало. Я думал о Мишке, о том, что ему скоро нужно будет поступать в институт. Что я не хочу быть алкоголиком. Я не хочу, чтобы сын стеснялся своего отца.
Есть особый сорт мыслей – ночные мысли. В тишине и мраке они кажутся тоньше и лучше всего того, чем забита голова в суете дня, но с первыми лучами солнца ночные мысли рассеиваются и теряют убедительность, как поплывший грим. Ночью в своем старом районе я думал обжигающе правильно, и я готов был поклясться, что наконец понял что-то важное, что определит мою жизнь на эти годы. Но утром те мысли вдруг потеряли убедительность и показались даже смешными.
Выбор сделан. Пожалею ли я о нем?
Я бросил телефон и налил себе кофе. Небо было ясным. День обещал быть жарким.
| 
