Серый космос. Часть 3 (начало повести здесь).
Май 2015. Пять месяца спустя увольнения
Мы оба предпочли бы сделать вид, будто не узнали друг друга, но знакомая физиономия удерживает взгляд на полсекунды дольше, чем хотелось бы, и не заметить уже не получается.
Он парковал машину. Я проезжал мимо на велосипеде. Он спешил. Я избегал людей.
Как его имя? Вадим? Да, Вадим.
С Вадимом мы недолго работали в «Техно-Хабе», пока он не ушел в какую-то госкомпанию. Я забыл об этом и просто помнил, что он куда-то от нас ушел, поэтому спросил, как обычно спрашивают в таких случаях:
- Ты все там же?
Человек тактичный никогда не спросит в ответ: «И где же я, по-твоему?». Вадим – человек тактичный.
Словно обличенный ответственностью, он стал торопливо, комкая улыбки и слова, описывать свой карьерный путь за последние годы. Он все там же, только теперь стал небольшим начальником в экономическом отделе.
- Кудлакова знаешь? Я у него теперь. Работы много. Такая обстановка, знаешь…
Я, наверное, знал какого-то Кудлакова, но не помнил и тем более не хотел вспоминать. Речитатив Вадима был наполовину заучен, произносился не единожды, уже без чувства гордости за свои успехи; он говорил так, словно мог обидеть меня простым ответом: «да, все там же». Эта подробность делала мне одолжение и тяготила нас обоих. Вадим заполнял эфир фамилиями и должностями с тоскливой надеждой, что в этом ворохе информации я сам найду ответ на свой простой вопрос.
Я заметил его дорогой автомобиль. Кивнул. Похвалил за выбор.
Вадим переключался медленно. Он удивился моей реплике. Автомобиль? Покрасневшее лицо его начало отмякать, хмурость сошла со лба. Ах, автомобиль. Он вспомнил о своем хорошем автомобиле и с нужным градусом безразличности ответил:
- Да вот… купил.
Я хотел добавить, что тоже «водку пил», но Вадим не заметил игры слов. Созерцание собственной машины на минуту расслабило его, как третья рюмка. Незаметно для себя он просветлел, сунул руку в карман, оперся по-хозяйски на край капота. Вся его нервная деятельность под прессом незримого Кудлакова происходит не напрасно. Он высоко взлетел. Как мало мы ценим то, что имеем. Прекрасный выбор, прекрасный.
Он быстро справился с нахлынувшей чувственностью. Одернул себя. Не дал растлить. Глянул на смартфон и уже с некоторым самодовольством протянул мне руку на прощанье – ту, что только что держал в кармане, вспотевшую накануне тяжелого дня тяжелую руку.
Его взгляд добрался до велосипеда, который прильнул к моей ноге, как тощий бездомный пес с подволакивающейся ногой (ослабла пружина у подпорки).
- Спортом занимаешься? Молодец. А что тормоза-то не дисковые? Я себе хочу двухподвес взять с карбоновой рамой.
Ашан-байк – так он мысленно оценил мое приобретение. Тяжелый, на тонкой стальной раме, с тремя передачами и примитивными тормозами. Никто – даже предыдущий хозяин – не знает, сколько этому велосипеду лет. Он уже никогда не потеряет в цене, потому что антиквариат может только дорожать.
Вадим корректен и воспитан, поэтому лишь заострившиеся уголки губ выдали его отношение.
- Надо, надо тебе нормальный велик, - произнес он авторитетно. – У меня знакомый есть, у него сеть спортивных магазинов, можем тебе в нормальные деньги подобрать аппарат…
Я усмехнулся:
- Вадим, у меня тоже есть такой знакомый. Мы с тобой у Пахмутова вместе работали, забыл?
- А… - он треснул себя по лбу. – Что-то я затроил. Ну так попроси его по старой дружбе какой-нибудь велик подогнать. По оптовой цене.
- А зачем?
Вопрос застал Вадима врасплох. Велосипед, навьюченный технологиями, был для него аксиомой и не требовал обоснования, как не требовала их его машина, его новая квартира и все, что он так стремительно переводил из списка желаемого в список действительного.
Саркастическая насмешка над убогим велосипедом на лице Вадима вдруг сменилась напряженным выражением, словно он, наконец, разглядел и мои вытертые на коленях джинсы, и кеды с кособокими задниками. Он попытался скрыть этот пытливый взгляд, но его неуют передался мне.
Не напрягайся, Вадим, я не попрошу у тебя в долг. Я не буду грузить тебя симметричным твоему рассказом о своем падении. Рептилия, которую ты вдруг разглядел во мне, не опасна для человека.
Мне не хотелось делать из своего внешнего вида декларацию. Я бы предпочел, чтобы Вадим не обратил на это внимание. Он обратил, хотя виду не подал.
Он что-то заболтался. Там сейчас планерка. «Давай». «И ты давай». «Звони если что». «Я на связи».
Он заспешил вразвалочку к зданию, уже погруженный в свои мысли и сгорбленный под авторитетом Кудлакова, который навис на его плечах тяжелым рюкзаком.
Я заскрипел педалями к выезду с парковки. Велосипед я купил случайно у соседа по лестничной клетке, подростка лет семнадцати. Договорились мы удивительно быстро: велосипед ему был не нужен.
Я ездил налегке, оставляя дома все, что отягощало мои карманы в прошлой жизни до увольнения. Я брал рублей двести денег и ключ от квартиры. В рюкзаке болтались кофта, дождевик и набор инструментов. Я откопал дома кеды, не ношенные лет десять, пока я был занят профессиональным ростом.
Это было важно – не иметь ничего, чтобы не бояться ничего потерять. Вадим связал мой выбор транспорта с плачевным финансовым состоянием. Но антикварный велосипед был мне просто по душе. Это сложно объяснить людям, считающим трехлетнюю машину устаревшей.
Я мог бросить его на землю и лечь рядом. Молодая трава трогала шею. Облака висели в просвете деревьев, как вклеенные. Мелкий жук щекотал волоски на мой руке.
Один раз я забыл велосипед в подъезде, но никто не позарился.
Мне нравился возбужденный звук трещетки, когда я прокатывал его по коридорному пролету. Велосипед был таким же оборванцем, как и я: он снаружи, я внутри.
На автомобиле невозможно ехать бесцельно. Автомобиль создан для тех, кто точно знает, чего хочет в жизни. Он всегда ведет через пунктир жизни от А до Б, не делая передышек.
Велосипед спонтанен. От исследует окружающий мир в глубину и также, слой за слоем, он исследует в глубину тебя самого, соскабливая все, что наросло и налипло за годы, проведенные в кожаном салоне автомобиля.
Красный горизонт морщинится складками облаков. Низкое солнце коснулось его и потекло вширь. Закату аплодируют на ветру широкие ладони молодых кленов. Низкий вечерний свет запускает пальцы в лезвия нестриженной еще травы. Зеленый цвет бронзовеет и теряет однозначность. Сумеркам остаются абрисы домов и скачущий свет моего фонарика. Пахнет трава. Гудки машин становятся реже. Нервозность забивается на ночевку по расщелинам проулков и желтоватым аквариумам окон. Я еду сквозь этот удивительный мир, и на час-другой я забываю о том, что разъедает меня в другое время.
Хандра, как ее не назови, овладевала мной все сильнее. В декабре, после увольнения, хотелось собраться с силами, тряхнуть головой, оставить прошлое за спиной и скорее заняться поисками новой работы. Я рвался в бой.
Но кончились январские праздники, а я не знал сторону, на которой собираюсь воевать. Не знал я, и зачем мне воевать. Я сказал себе: не суетись. Ася поддержала меня. «Все равно никто не знает, что будет, - сказал она. – Сейчас тебе ничего стоящего не предложат».
С работой, в самом деле, было туго. Страна погрузилась в неопределенность, и даже те, кто мог и хотел бы мне помочь, на мои вялые запросы отвечали уклончивым «нет». Они оставляли калитку приоткрытой, но я никогда не настаивал.
Катастрофы, которой мы ждали весь декабрь, не произошло. Жизнь в России не остановилась. Она была удивительно похожа на прежнюю; кто-то еще покупал квартиры и машины; кто-то снова планировал майские каникулы в Европе. Но эта кажущаяся стабильность была лишь отсрочкой. И те, кто позволял себе суетиться с прежним азартом, просто пытались взять на борт побольше этой старой доброй жизни, которая уже удалялась от нас, как родной берег.
В конце февраля «Техно-Хаб» был продан крупной московской сети, и я получил приличную сумму за свою небольшую долю в капитале фирмы. Егоров был уволен. Ася продолжала работать, но все чаще заговаривала о возможном уходе.
Я дал себе три месяца – январь, февраль и март. Три месяца, когда мир, согласно моему плану, должен был прийти в новое агрегатное состояние, вобрав меня обратно.
Три месяца прошли, но определенности так и не наступило. Дни наползали друг на друга колодой карт, смешивались и растворялись в близорукой памяти.
Я приучал себя к хандре постепенно и настойчиво. Первые недели после январских праздников по привычке вставал в семь. То и дело проверял телефон: давно не звонил – сел? Боролся с плясавшим на коротком поводке терьером внутри себя, готовым броситься за костью по первому приказу. Я слишком долго бегал за костью, чтобы вот так враз быть вычеркнутым из этой гонки. Меня осеняло, как улучшить классификацию товаров в «Техно-Хабе», и я обрывал мысль на взлете, потому что «Техно-Хаб» уже не нуждался в моих идеях.
А потом все прошло. Прошло незаметно и бесследно, как отпадает бородавка. Я не стал ни на йоту счастливее, но успокоился до такой степени, что вечерние рассказы Аси о рабочей суете вызывали во мне хорошо замаскированную усмешку. Я перестал колоться об эти рассказы. Я перестал понимать Асины жалобы на новое руководство, ведь как можно жаловать на то, чего в сущности нет — а именно так мне и казалось.
Безделье становилось угрожающе приятным. Я валялся на диване с пультом, листая каналы, включаясь в их смысл лишь на секунды, не испытывая мук по поводу того, что почти ничего не понимаю. Телевизор звучал, как далекие напевы, смысл которых – не в их смысле. Журчание чужой речи, еще озабоченной состоянием этого мира, раз за разом доставляло мне странное удовольствие, словно я был потусторонним существом, наблюдающим земной спектакль.
Я видел актеров. Верхние части их лиц были неподвижны и бессмысленны, нижние произносили реплики. Я перелистовал одинаковые сериалы, где отважные мужчины и женщины распутывали клубки преступлений, все больше влюбляясь друг в друга. Иногда я попадал на мелькающий фильм-катастрофу и засыпал под его однообразный грохот.
Я читал книги, но избегал злободневных. Чем дальше они были от моей жизни, тем больше нравились. Я много читал про войны, разные войны. Может быть, я готовил к войне себя?
Иногда я выпивал. Выпивал не потому, что хотелось, а ради какого-то придуманного самим собой терапевтического эффекта. А выпив, ложился на волны дурмана и полностью покорялся им, как правило, просыпаясь в час ночи под включенный телевизор, чтобы перелечь к сонной Аське.
Наверное, мы не сблизились настолько, чтобы моя деградация начала ее беспокоить. К моим мятежным выходкам она относилась с пониманием.
Я коротал отведенные себе три месяца, не глядя на календарь, на градусник за окном, на котировки валют и бегущие строки понизу экрана. Мне хотелось овладеть искусством безразличия. У меня стало получаться.
Истек март, и с его последним щелчком я не почувствовал ничего нового. Мне следовало заняться поиском работы, но приобретенное равнодушие позволило не делать этого в первый же день. «Ты не цирковой зверь», - сказал я себе.
Потом Аська уехала в Красноярск. Уехала надолго, может быть, навсегда. Скорее всего, навсегда. Все произошло без драмы – или я не заметил драмы? Как-то вечером она сказала, что ей предложили должность в крупной компании, открывающей филиал в Красноярске. Я сказал – очень рад за тебя. Я не лукавил. Она не стала жеманно отнекиваться и предлагать поехать с ней. Все получилось честно и просто; в аэропорту мы простились с ней, не уронив наших отношений. Обнялись и разошлись. Обещание созваниваться осталось нашим самым большим обязательством друг перед другом. Что-то внутри меня било тревогу, но освоенное мной созерцательное отношение к жизни позволило остаться в берегах.
Не было обид. Мы оба хотели этих отношений слишком долго. Мы слишком изменились. Червь деловитости уже внедрился под кожу Аськи, а мне все сложней было подыграть окрепшей деловой женщине. Все эти бизнес-словечки и стремление все организовать – даже досуг – когда-то казались мне ее защитной реакцией на грубость внешнего мира. И вдруг, в феврале или марте, мне стало очевидно, что Аська переродилась, что защитная реакция стала больше чем привычкой, что ее новая натура уже более натуральна, чем живший в ней ребенок. Я все еще искал в ней ту девчонку в ковбойских джинсах, которая лихо танцевала латинские танцы и смотрела на мир влюбчивыми глазами. Но она появлялась только по праздникам, только напоказ. Нас растащило так сильно, что скоро мы стали лишь молчаливо прощать присутствие друг друга в одной квартире. У нас так и не случилось настоящей ссоры. Тем, кто шагает по параллельным рельсам, нечего делить.
Пока она стремилась вверх, я совершил благополучную посадку и мог лишь молча наблюдать за ее карьерными пируэтами. Предложение красноярского филиала позволило нам расстаться на высокой ноте. Она оставляла меня с тревогой за потерявшего хватку пса. Я провожал ее с отеческой болью, которая не может ничего изменить в судьбе ребенка.
Я уехал во Вьетнам. Великовозрастной дауншифтер выдержал в удушливой стране три недели, и как-то утром отчетливо понял, что настала пора возвращаться. В кафе, где я обычно завтракал, вращались под потолком четыре ленивых вентилятора. С вечера стояли переполненными пепельницы. Официантка выдавила улыбку. Я порылся в меню, где жирные страницы с белесыми картинками обещали жаренных на масле кальмаров, местные остроты и пресный рис. Дауншифтер посмотрел на все это и понял, что декорации потеряли убедительность. Что обман стал слишком заметен. Что рефлекторная улыбка официантки, похожая на кратковременный спазм, никогда не относилась к нему.
Я не стал требовать с хозяина квартиры денег за оставшуюся неделю и купил билет на ближайший рейс. Родной город встретил дождем и мокрым снегом в канун майских праздников.
Во Вьетнаме я познакомился с Коляном. Он был младше меня лет на пятнадцать, могуч и бородат. Его инфантильность и почти полное неумение обдумывать то, что он говорит, расположили меня. Он был лишен комплексов, естественно груб, но беззлобен. Настоящий примат. Раздражение и восхищение им сменялись во мне, как блики волн. В России я не встречал таких людей, и хотя Колян был русским, меня не покидало ощущение, что он есть порождение другого климата и другой культуры.
В России он был хирургом, и в силу молодости или как раз характера старшие коллеги поручили самую тягостную профессиональную обязанность: первый разговор с родственниками умерших пациентов. В Коляне уживались грубая прямота и неподдельная сочувственность. Он звонил людям, обозначенным как «Мама» или «Оля» в телефоне умершего, и просил их подъехать в больницу. Понизив голос, он объяснял, как их родственник был обнаружен с тяжелыми травмами головы на улице. Как треснувшая височная кость откололась острым краем. Как возникла гематома. Как врачи делали все, что могли. Он погружался с ними в горе и выходил из него с легкостью пловца, ныряющего с крутого берега. Мне никогда было не понять его.
Смерть своей собственной матери он перенес также. Он плакал несколько дней, затем сдал ее квартиру и приехал сюда. Теперь он считал миссию своей жизни завершенной и пожинал плоды мучительных усилий. Я завидовал его способности вот так, одним махом, подвести черту под прошлым и найти новые смыслы.
У него была мания выкладывать в Интернет фотографии всего, что он видел. С ним всегда был смартфон, на который снимались крабы, закат, бунгало, туалет, мусорные кучи, молодые вьетнамки, мотоциклы и личинки муравьев. Но еще большую маниакальность он проявлял в отношении того, что делал сам: вот он на доске для серфинга, вот у подножья святого дерева, вот на фуникулере, а вот с нырятельной маской поверх обгорелого лица. Палка для селфи была подпоркой его самолюбия.
Завидовал я и смыслу, которым Колян наполнил свой вьетнамский быт. Он уже не был бездельником, проживающим деньги в тропиках. Он был актером сериала, за которым следит сколько-то там сотен мерзнущих земляков. Он проживал жизнь за них, для них и вместе с ними, подпитываясь завистью и восторгами. Сезон дождей, вымотавший из меня всю душу (а ведь обещали два небольших дождичка в день), переносился им стоически, как личный подвиг, к которому его подтолкнула ненасытная армада его интернет-последователей, жаждущих суррогатных впечатлений. Он словно отдал свое тело в их безвозмездное пользование, оценивая любой действие с точки зрения количества лайков и репостов.
- Колян, поехали в музей жертв войны, - предлагал я, глядя на штору дождя за окном.
- Не, Валера, боян. Там уже кто только не был.
- Но ты-то не был.
- Не...
Лайки управляли им до такой степени, что при известном их количества можно заставить Коляна съесть живого осьминога. Я не стал дожидаться этого спектакля.
Меня он называл пофигистом.
- Тебя вообще ничего не парит, - говорил он.
- Жара парит. В прямом смысле. Только она.
- Погоди, сядь вот так... Не, ну вот так... Ну как будто тебе жарко... Вот... Капля на носу...
Он делал кадр и быстро-быстро, двумя большими пальцами, набирал текст. «Старый пердун из России потек от жары». Что-нибудь такое. Я не читал.
- Колян, почему в русском языке слова дауншифтер и даун так похожи?
- Не-не, в оригинале это разные слова. У них разный корень.
- Да я не про то.
Вьетнам со всей его военной историей, сезоном дождей и дайвингом оставил у меня чувство растерянности, словно тайная дверца этого излюбленного даушифтерами места осталась для меня закрытой. Кайтинг, лесной экстрим, острая кухня, до поры приветливый персонал — Вьетнам подыгрывал мне, как сюсюкает с ребенком родитель. Трясет перед носом осточертевшей игрушкой. Но ребенок прозревает и начинает чувствовать фальшь.
Я бы мог обманывать себя и дальше, но Колян развеял последние сомнения. Мне не дано было того чистого и наивного сердца, чтобы ощутить любовь к чужому миру лишь потому, что среднегодовая температура моря здесь превышает двадцать градусов.
В аэропорту я встретил группу молодых земляков – они возвращались в столицу. Их трагедия описывалась простейшей математикой: аренда жилья перестала покрывать местные расходы. Курс рубля и упавший спрос на съемные квартиры девальвировали их мечту о райских островах. В них вдруг проснулась экономически обусловленная тяга к родине. Это были поздние возвращенцы – многие их коллеги оставили теплые берега еще зимой.
В аэропорту я купил бутылку дорогого виски, отдав последнюю дань жизни не по средствам. Мы все слишком долго жили не по средствам. Мы работали хуже, чем зарабатывали. Так не могло быть вечно. Наступало другое время, когда имитация переставала быть товаром на продажу, и у меня не было уверенности, что все смогут вписаться. Смогу ли вписаться я?
Я привез из Вьетнама понимание того, что не хочу быть дауншифтером. Также я привез пару аккаунтов в соцсетях, к которым меня приучил Колян.
Эти аккаунты наполнили пару последующих недель особым смыслом. Всплывали давно забытые фамилии. Стучались давно забытые друзья. Я вдруг ощутил невероятный подъем сил, стремительно восстанавливая давно утраченные связи. Одноклассники, одногруппники, армейские друзья, бывшие коллеги, бывшие девушки... Несколько вечеров я просидел с ноутбуком на коленях и глуповатой улыбкой на губах. Ваня Перельман. Наташка Кунцева (теперь Ворожеева). Гуляев Витя.
Разочарование наступило также быстро, как от Вьетнама. Люди рвались по одному, как струны. При виде знакомой фамилии моя голова начинала трещать по швам от воспоминаний, но уже через десять минут становилось ясно, что теперь мне доступны лишь сухие сводки автобиографий. Сами люди куда-то исчезли, оставив вместо себя фанерных двойников, улыбающихся мне с фотографий. Пепел старых знакомств таял на быстрых кнопках клавиатуры и исчезл бесследно.
Мы радовались этим виртуальным встречам и не знали, о чем спросить. «Как дела?» «Где работаешь?» «Есть ли дети?».
Руководители разных калибров, специалисты, коммерсанты, домохозяйки.
Один ребенок. Два. Еще только планируем...
Хотелось спросить о чем-то более важном, и мой мысленный вопрос неизменно звучал «Ну как?». Ну как? Ну? Но я не мог наполнить это «ну как» смыслом, который бы обозначил глобальность вопроса. Мне казалось, вопрос со всей очевидностью вытекал из момента нашей с ними последней встречи.
Мне казалось, что я сижу с ними на ступеньках подъезда и спрашиваю «Ну как?», и тогда вопрос обретал смысл, становился понятен и остр. Ну как, ты счастлив? Ты сделал, что хотел? Стоило?
Но в Интернете мы спрашивали о том и о сем, но не пускали друг друга дальше общедоступных фасадов своих жизней. Люди крайне озабочены тем, чтобы показаться тем, кого давно не видели, самой блесткой своей стороной. Едва это жажда удовлетворена, взаимный интерес угасает. Мы остывали также быстро, как загорались. Интернет и время превратили нас в чужаков.
Нужно была личная встреча. Мы планировали собраться без конкретных дат и сроков, «созвониться, как будет время и настроение». Не было ни того, ни другого.
Больше других я искал Гришу. Гриша Озеров. Мой ровесник. Друг детства. С ним мы прожили детские годы соседями, с ним учились в школе, с ним ушли в армию — попали, правда, в разные части. Гриша был моим другом и одновременно кумиром. В детстве так бывает. Мне очень хотелось знать, кем он стал.
Его одаренность была очевидна. К этой одаренности примешивалось умение не замечать ее. У Гриши был абсолютный слух, математические способности и первый взрослый по хоккею. Он подтягивался 21 раз. Делал выход силой. Он пил из полиэтиленового пакета пиво, сидя на трубах теплотрассы. Он воровал со мной магнитолу из брошенного во дворах «Ижа».
В цветении Гришиных талантов был один, важный лично для меня. Гриша не ставил себя выше, хотя было совершенно очевидно, что из нас двоих он стремительней и смелее. Гриша, острый язык которого не оставлял без внимания ни одну посредственность, считал нас одной крови. Он никогда не задевал моего самолюбия.
И если для меня вопрос нашего равенства оставался до некоторое степени болезненным, то Гриша никогда не повергал меня сомнению. Мы располагали привилегией смотреть на остальных людей, обеспокоенных, нервных, замученных жизнью людей свысока. Еще сопляками, сидя на крыше соседнего дома, пропустив ноги через хлипкое ограждение, мы осознавали свою исключительность. Наша возвышенность не требовала доказательств. Суетящийся внизу мир ждал знакомства с нами. То, что на крыше сидят два гения, не вызывало ни малейших сомнений. Это было счастье, которого мы не осознавали.
Отшелушив две дюжины Григориев Озеровых, я наткнулся, наконец, на аккаунт с нечеткой, любительской фотографией, глянувшей на меня пугающе знакомым взглядом.
Он изменился меньше, чем я ожидал. Не располнел. Не выцвел. Насмешливое выражение лица. Худые плечи и худые крепкие руки. Его возраст выдавала короткая прическа, маскирующая глубокие залысины.
На двух других фотографиях он был с семьей где-то на юге. Пятна загара, ожерелье ракушек на шее и два белобрысых пацаненка, не похожих на Гришу в их возрасте. Или я просто забыл, каким он был в их возрасте?
Вот его жена, полноватая, обычная женщина, глядя на которую уже невозможно различить невесту, способную заинтересовать моего друга.
Я полез искать контактные данные, но страница с личной информацией белела пропусками. Номер нашей школы и некое ООО «Долина» - вот и все, что я знал о новом Грише.
Аккаунт был пуст, и его обладатель, судя по всему, не появлялся здесь несколько лет. Я отправил три личных сообщения.
Заодно попытался разыскать компанию с названием ООО «Долина», но точного совпадения не встретил. Была прокатная контора «Долина-С», туристическая компания «Теплая долина» и несколько похожих сочетаний, но ближайшее ООО «Долина» располагалось в трехсот километрах от нас. Звонок туда мало что прояснил: Озерова никто не знал.
Шли дни, а Гриша не выходил на связь. Гриша исчез. Возможно, он жил в другой стране, где его талантам нашлось применение. Или в Москве. Интернет знал десяток Григориев Озеровых, но тот, что интересовал меня, растворился без остатка.
Я продолжал вялотекущие поиски работы, которые начал еще до отъезда во Вьетнам. Отправленные мной резюме остались без ответа.
Сразу после возвращения я обозначил нескольким знакомым свой вакантный статус, и они проявили легкое участие в моей судьбе, попросив прислать резюме. Впрочем, этим их участие и ограничилось.
Неопределенность не рассеялась и к концу весны. Компании продолжали повышать эффективность штатов, избавляясь от пригревшихся дармоедов, а мое резюме не казалось убедительным даже мне самому. Специалист по всему не был специалистом ни в чем конкретном. Мое участие в создании «Техно-Хаба» было плохо задокументировано, а последняя должность мало что говорила о реальном круге обязанностей. С Егоровым, который мог бы дать мне рекомендации, мы больше не общались: его положение, как я понял со слов Аси, было ничем не лучшим, а отношения безвозвратно отяготились моим увольнением.
Приобретенная привычка к халтуре мешала поиску работу не меньше, чем упадок рынков. Рассылка резюме порождала во мне тягостное чувство. Если мне не отвечали или присылали отказ, закипали досада и злость. Как и положено начинающим сумасшедшим, после очередного вежливого «нет» я крутил педали велосипеда и полушепотом спорил с теми, кто мне отказал. Я распалял себя и уничтожал их. Им было на это наплевать.
Но в душе я не хотел положительных ответов, которые подведут черту под моей самоволкой и призовут обратно на фронт.
Я терял хватку? Наверное. Воображение никак не справлялось с простейшей задачей – прорисовкой желаемого варианта развития событий. Мне мерещились картины упадка, смерти от пьянства и нравственного разложения, мерещились мучения в душных кабинетах с захламленными столами, куда я попаду вслед за своим резюме. Мерещился сутулый клерк, готовый на все, лишь бы сохранить видимость контакта с этим миром.
В те дни, когда я позволял себе не думать о работе, проклятый червяк точил мои нервы гнусной поговоркой «Под лежачий камень вода не течет». Отправленное резюме не приносило ни малейшего избавления, потому что я начинал бояться неотвратимости работы в компании «Эколь» или «Мир Красок». Родной «Техно-Хаб» вряд ли был лучше всех этих контор, но он все-таки был родным, выпестованным, вынянченным с нуля, знакомым до последнего степлера. Его растущий организм требовал снисхождения. Там я не был функционером, который имеет право на обезличенность. Я прирос к нему корнями, и хотя последние годы мы вошли в фазу стагнации, отяжелели, утратили инициативу, «Техно-Хаб» время от времени подпитывал и мое самолюбие, и любопытство. Мы сплелись с ним и чувствовали волны друг друга. Получится ли такая взаимность где-то еще? Откуда берется это ощущение себя на своем месте? А главное, куда оно исчезает?
Человек не задается вопросами о смыслах, пока его жизнь набирает обороты. Это естественно. Ускорение карьеры или любовные успехи становятся его смыслами. К сожалению, эти явления недолговечны. По крайней мере, в моем случае.
Вопросы о смыслах появляются, когда сам процесс жизнедеятельности вдруг требует от тебя неожиданных усилий, которые раньше или не требовались, или не замечались ввиду маячащего впереди тропического миража. Мираж исчезает, суставы с трудом разгибаются после утренней хандры, заложенный нос не различает запахи. Тогда ты все чаще спрашиваешь себя, к чему эти жертвы? Ты становишься черств и прагматичен. Ты начинаешь считать, что любые усилия должны быть адресными, то есть иметь какую-то цель, и по возможности высокую цель. Эта вышина может быть обманчивой, но тебе она нужна все равно.
Убийственное противоречие человеческой природы… Он кажется самому себе бездной, заполняющей весь мир. А для мира он – лишь статистическая единица, исчезновение и крах которой укладывается в рамки естественного исторического процесса. На всех войнах есть жертвы. Почему бы не быть одной из них? Не станет ли нашей эпитафией лишь сообщение о том, что мы не вышли за рамки естественного порога смертности?
Чем большего преодоления требуют простейшие шаги, тем активнее ты себя спрашиваешь о пункте назначения. Ты похож на человека, плавающего посреди открытого моря, который намечает цель броском мячика. Так он может бросать бесконечно, плавая по кругу за своим мячиком, и если плаванье доставляет удовольствие, это можно понять. Но чтобы добраться до берега, мячика уже мало. Нужен компас. Я прислушивался к своим колебаниям, но компаса не чувствовал. Жизнь вокруг продолжалась по инерции, а моя инерция все больше затаскивала меня под воду.
Поиск работы напоминал пытку, и я раз за разом пытался придумать себе вдохновение. Воображал себя в новом кабинете в статусе некого начальника. Видел табличку на кабинете: «Генеральный директор В. С. Сухов». Думал о неожиданных знакомствах. Представлял, как с интересом смотрю канал РБК и даже понимаю, о чем речь. Рисовал себя сказочно разбогатевшим вопреки собственному желанию, просто потому, что вовремя отправил то чертово резюме. В полупьяном бреду я давал интервью воображаемой журналистке (естественно, чуть-чуть влюбленной), провозглашая принцип «никогда не сдаваться» своим кредо.
Самогипноз действовал короче таблетки анальгина. Я засыпал, а утром посланные накануне резюме опять казались бесполезными, как плевки с балкона в кромешной темноте.
Нервозность, обезвоженная ленью, набрала неожиданную силу в тот день, когда моя бывшая жена, Светка, вопреки всему, что я о ней знал, с каким-то странным тактом отказалась брать ежемесячные деньги на Мишку. Она сказала:
- У нас сейчас нормализовалось.
Я понял: «Тебе они нужнее». Продажа мной автомобиля, который я планировал просто сменить на вариант попроще, произвела на нее сумрачное впечатление. «Это начало конца», - вероятно, думала она.
Не сам отказ, а ее внезапная деликатность, вызвали во мне панику, клокотавшую несколько дней. Я всматривался в свое взлохмаченное отражением; отражение всматривалось в меня парой больных глаз с посеревшими белками. Может быть, я обманываю себя, и мое спокойствие, хандра и легкий алкоголизм – это не безобидный отдых нервной системы, а необратимая болезнь? Пациент еще жив, но его уж не спасти. Уклон уже слишком крут. Физику не обманешь.
Еще больше меня взволновало, что несмотря на этот шок, я не изменил своему ленному образу жизни, заглушая тревоги просмотром случайных каналов и дневным сном после рюмки спиртного.
«Надо что-то предпринимать», - сверлило в голове. – «Главное – идти».
И тут же разгорался внутренний спор, надо ли идти, если нет никакой уверенности, что идешь правильно.
Я требовал от себя компромисса. Согласия на малое как альтернативу полному нулю. Устройся работать менеджером по продажам офисной техники. Пойди в отдел кадров завода – там 63 вакансии. Согласись на непыльную работу водителем или грузчиком. Грузчиком ты грозился стать, если припечет.
Но едва я обрисовывал себя такую перспективу, как проклятый внутренний диалог разгорался вновь. А что будет через десять лет? Не оглянусь ли я на прожитые годы с сожалением, зайдя в очередной тупик? Каждый следующий год ценнее и быстрее предыдущего. Я исчерпал лимит тех лет, которые можно было тратить на кинопробы. И страна его исчерпала. Цена ошибки все дороже.
Созерцательная позиция – это зло, но зло медленное. Она хотя бы притормаживает время. И оставляет надежду.
Тогда и позвонил Вадим Резепин. Тот Вадим, хорошую машину которого мы обсуждали во время моей велопрогулки после возвращения из Вьетнама. Вадим, которого я когда-то принимал в «Техно-Хаб», решил воздать добром за добро.
- Валера, тут шпионы донесли, что ты ушел от Егорова. Надо было сразу сказать. Слушай, мы ищем надежного человека. Значит, ищем человека… - тут он буксанул, собираясь с духом. – Ищем в отдел конкурсной документации. Понимаешь, да?
«Отдел конкурсной документации» было произнесено с интонацией, на которую можно ответить только благоговейным шепотом понимания.
За иронию, которая прорвалась в моем ответе, Вадим уколол меня корпоративной рапирой:
- Валера, это очень напряженное направление. Нам нужен человек, разделяющий наши ценности. Шеф хочет полной прозрачности. Ну, ты понимаешь…
- Понимаю. Чтоб не тырил.
- Ну… - Вадим подбирал уместные слова. – Я как про тебя узнал, сразу подумал… Короче, я шефу рекомендовал рассмотреть твою кандидатуру, потому что у Егорова ты…
- Не тырил, - подсказал я.
- Ну да.
- Спасибо тебе. Какие следующие шаги?
Он оживился. Нужно резюме, но это не главное. Резюме – формальность. Нужно, чтобы шеф лично одобрил кандидатуру. Нужно ему показаться.
Мы договорились на вторник.
- Я полностью за твою кандидатуру, - подытожил Вадим. – Так что… держим пальцы.
Количество вздохов Вадима убедила меня, что его рекомендация мало значила для шефа. Все в моих руках. Утром во вторник нужно надеть мундир успешного человека, который пылился с новогодних праздников. Нужно побриться. Выправить плечи. А главное, выдавить из своих глаз тот блеск, который любят в своих подчиненных большие начальники.
Вторник оказался издевательски жарким для костюма. Воротник рубашки, стянутый галстуком, припаялся к шее. В салоне такси стоял горький запах табака, быстро въевшийся в мой костюм. Этот шеф Кудлаков, чёрт его знает, может не любить курящих. Если бы я курил – я бы не переживал. А так мне досадно не получить работу только потому, что шеф решит, будто перекуры для меня важнее его указов. Оправдываться еще глупее. Будь что будет.
Вадим встретил меня на ступеньках учреждения. Он торопливо сунул мне ладонь для рукопожатия, мотнул головой в сторону проходной, ссутулился и полубоком вошел в створ высоких дверей. Там он блеснул пропуском, отразившим неприязненно-равнодушный взгляд Горгоны-охранника, который потребовал с меня паспорт и долго переписывал данные в журнал.
Турникет с вращающейся треногой шлепнул меня по коленям и записал в свой мозг статистическую единицу. В здании с высоченными потолками пахло пустотой. Шаги гулко разносились по коридорам. Голоса катились далеким рокотом. Мы поднялись на четвертый этаж по широким лестницам. Зданию было лет пятьдесят. Шикарный ремонт превратил его в музей. Украшавшие лестничные пролеты картины были дороги и безвкусны; рама наверняка стоила больше полотна.
Вадим торопливо объяснял мне что-то, словно извиняясь за эти смотрины, то и дело понижая голос, здороваясь с сослуживцами, энергично помахивая чемоданчиком.
- Так у нас сложилось. Я тоже проходил аудиенцию с шефом.
Мы зашли в кабинет с номером 406, за дверями которого была приемная с пустующей стойкой секретаря. Приемную отделяли от основного кабинета двери с массивными ручками. За дверями слышался мерный говор.
В приемной сидел мужчина, рослый, некрасивый, с неприятно-подвижной мимикой. Он то и дело подшмыгивал носом. Нос делал непрерывную разминку: то влево, то вправо, то по кругу.
Его лицо мне показалось отдаленно знакомым.
- Кудлаков, - протянул он мне руку, удостоив быстрого, скорее неприязненного взгляда.
- Сухов, - ответил я в такт.
Я вдруг понял, что не знаю его имени. Считал, Вадим нас представит. Повисла пауза.
Кудлаков был занят своими мыслями. Он сел на место, мы с Вадимом наискосок. В помещении не было окон, свет люминисцентной лампы неприятно дрожал.
- Да… - Вадим говорил вполголоса. – Вот так и живем…
Я кивнул. Под глазами у Вадима были темные контуры, этакий зловещий макияж трудоголика. Лицо его, несколько лет назад полноватое, потеряло упругость и бугрилось абрисами будущих морщин. Розоватая рубашка плохо скрывала неспортивную фигуру. Он сидел, склонившись вперед и зажав между ног свой чемоданчик. Ссутуленная преданность фирме. У нас он был другим.
От Вадима пахло табаком. Одной проблемой меньше.
Кудлаков откинулся на тесноватом кресле для посетителей, раскинув руки на спинки и беспрестанно дергая носом. Взгляд его блуждал мимо нас, лицо поминутно выражало нетерпение. Это нетерпение, возможно, было лишь реакцией на мои пытливые взгляды, которых Кудлаков избегал, как кружащий в воздухе тополиный пух.
«Крыс у него там что ли травят?», - думал я, глядя на закрытую дверь.
- Там кто-то есть? – Вадим кивнул на дверь, отделяющую нас от кабинета.
Так значит, Кудлаков – не шеф. Есть кто-то еще, кто может заставить ждать в полутемном предбаннике даже его, начальника экономического отдела.
- Сарапульцев у него, - ответил Кудлаков.
- Ясно, - с обреченным пониманием вздохнул Вадим. – Тогда ясно. Я на час назначал. – Он обернулся ко мне. – Вот так и живем.
- Понятно, - улыбнулся я.
За дверь слышался напряженный разговор. Минут через пятнадцать, когда мы ни по разу сменили позу, дверь открылась, и вышел пожилой Сарапульцев, взвинченный и расстроенный. Он задержался на выходе, когда из глубин кабинета эхом донеслось:
- Ты этим передай, пусть чешутся.
- Тпык, - фыркнул Сарапульцев. – Я-то передам, а что толку…
- Ты за других не надо решать! – оборвал голос.
- Роберт Есенович, месяц назад Еремин знал…
- А почему месяц знал? А почему не в марте? С декабря все знали, а у вас всегда конь в грязи не валялся…
Кабинет начал втягивать Сарапульцева обратно. Он уже готов был вернуться и вступить в решительную схватку с шефом, когда тот оборвал:
- Все уже, по третьему кругу начинаем. Все. Все.
- Нутык… - недовольно дернул плечами Сарапульцев, стряхивая с себя любую ответственность. Бормоча что-то под нос, он просквозил мимо нас, оставив входную дверь приоткрытой.
Наступило оживление. Кудлаков встал и оправлял ремень брюк. Вадим, приоткрыв диплома, перекладывал листы. Поддавшись всеобщей панике, я тоже встал и ощупал галстук. Чертово волнение взяло за горло, как перед кабинетом стоматолога. Самое унизительное, что эта работа не нужна мне настолько, насколько прошиб меня озноб тревожности.
Я зашел третьим, прикрытый мокрой спиной Вадима. Роберт Есенович вышел из-за стола у дальнего конца кабинета напротив широкого окна. Огромный, дорого обставленный кабинет. И даже со вкусом порядок: минимум украшательств, пара дипломов на стенах, фотография с руководством области в рамке, вымпелы предприятия, несколько сувениров.
Роберт Есенович поочередно пожал всем руки: мне первому с легким кивков, остальным – коротко и необязательно.
Он оказался моложе, чем я представлял, может быть, мой ровесник, а если и старше – то едва. Он был округл, кудряв и мог нравиться женщинам. Полнота его не портила, а придавала здоровый вид. Спор с Сарапульцевым еще булькал в его голове, когда Вадим затараторил о моих заслугах. Вадим раздобыл даже письменную рекомендацию Пахмутова, который охарактеризовал меня как хорошего управленца среднего звена и надежного сотрудника.
Кудлаков сидел мрачный, и я гадал, от того ли, что мое назначение может каким-то образом угрожать ему или у него есть свои поводы. Новичку всегда кажется, что внимание окружающих приковано только к нему.
Я был готов к вопросам, но шеф, остановив Вадима, заговорил сам. Я знал такой тип людей: они тем быстрее согласятся, чем больше наговорят.
Я принялся слушать с неистовым вниманием, стараясь установить визуальный контакт и одобрительно кивая. Что говорил Роберт Есенович, я не особенно понимал. Слова и мысли сцеплялись друг с другом так неожиданно, словно горная река прокладывала путь через каменные гряды. Из всего этого селевого потока я стал выделять лишь слова-маячки и готовил себя к возможным вопросам.
Роберт Есенович, очевидно, говорил о рынке труда, еще диком и непредсказуемом. Он говорил о несоответствии запросов соискателей их профессиональным навыкам. Может быть, он намекал мне на уровень оплаты моего труда либо же пытался одобрить мою кандидатуру на фоне остальных претендентов – я не понимал. Как сухая соломина, речь его постоянно надламывалась и сворачивала в неожиданное русло, чтобы сделать крюк и со словами «так вот, к чему это все…» вернуться к началу.
Он говорил с такой интенсивностью, словно в корпоративный этикет фирмы входила обязанность сказать будущему работнику сколько там тысяч слов.
Постепенно его вымыло к списку моих обязанностей. В основном мне предстояло работать с конкурсной документацией, для чего сначала необходимо пройти какие-то краткосрочные курсы на знание того, что Роберт Есенович, фыркая, называл «фэ-зэ-девяносто-четыре».
Мне предстояло принимать заявки, согласовывать с экономическим отделом, формировать документацию, обрабатывать статистику… Где-то на середине повествования шеф увлекся темой «а как у них», погрузившись в описание процесса в фирме, расположенной то ли в Германии, то ли Венгрии.
Вадим что-то строчил в своем блокноте. «Стенографирует», - удивился я. Кудлаков мрачно смотрел на свои руки. Иногда он отворачивался и громко чихал, выдавливания в конце что-то вроде «иссните».
Я понял вдруг, что сижу в закрытой позиции, обхватив плечи, как замороженный. Дурак. Шеф думает, будто сок воззваний не проникает в меня достаточно глубоко. Может быть, его словестный напор был спровоцирован моей закрытой, почти враждебной позицией. Я приказал себя оттаять, положил руки на стол полуоткрытыми ладонями, кивал интенсивнее.
- Ну если у вас есть вопросы, то задавайте… - промямлил вдруг Роберт Есенович, забыв какую-то длинную мысль.
- Если я правильно понял, Галина Николаевна является нынешним руководителем отдела конкурсной документации, но в ближайшее время она его… освободит? – уточнил я. – Или какова будет наша с ней субординация?
- Ну это так нельзя говорить, - вздохнул Роберт Есенович, глядя в окно. – Тут ситуация следующая, все в жизни развивается циклически спираль за спиралью, вот так, - он показал жестом как. – И на определенном жизненном цикле мы развивались. И в общем, достигли успехов, и Галина Николаевна, и ее предшественник, это Морозов Игорь, внесли какой-то вклад… Тут дело в том, что нельзя огульно судить о ситуациях, не зная всех раскладов… Просто политика государства за последнее время претерпела существенные изменения, мы видим их как безусловно положительные, но в каких областях… В каких-то, как медицина и образование, безусловно нужно сделать больше, а что касается нас… У нас задача - выполнить то, что намечено. Нет, если вопрос конкретно по Галине Николаевне, то это временная фигура. Тут, понимаете, это не так, что человек работает на должности, значит, он должен на ней сидеть до самой пенсии. И ну… Вам нужно будет войти в курс дела. Тут главное прозрачность. Ну если есть еще вопросы, задавайте.
Я рискнул спросить про зарплату и свое непосредственное руководство, на что получил ответы, которые можно свести к двум сентенциям: «не обидим» и «жизнь покажет».
Кудлаков остался. Мы попрощались с Робертом Есеновичем и вышли. Молча пройдя коридорами и спустившись за кордон охраны, где с меня потребовали бумажный квиток пропуска, Вадим оживился, выдохнул и поманил меня к ограде напротив входа, где было отмечено место для курения. Он затянулся. Рубашка на его спине промокла, нарисовав подобие длинного щита. Он заговорил, изредка простреливая глазами территорию.
- Ты на это так близко не смотри…
Я улыбнулся – чувствовались интонации шефа. Вадим продолжал на полном серьезе:
- Шеф он как бы мелет-мелет, что сказать хотел, не ясно, но что тут сделаешь. Все равно надо понимать. Все мы люди. А история там такая: Морозова, на место которого ты идешь, поймали, ну сам понимаешь, на чем… Мутил с документами. Ну как поймали – все знали, а тут пошла вот эта канитель… - Вадим показал глазами наверх, откуда снизошла на их головы канитель. - Ну ты понял. Да он так-то нормальный парень был, не буровил, нормальный. Ну как бы началась вся эта тема… А эта Галина, как ее там, Николаевна - она вообще никто была, какая-то там секретарша или кто, не знаю. В общем, ее просто воткнули, пока все не утихнет. Ты понял. Шеф место готовил для… Короче, он готовил, а сейчас это палево. Это все тебя волновать не должно. Галина Николаевна тебе дела сдаст и тихо будет сидеть там, дорабатывать. Просто шефу сейчас реально нужен нормальный хозяйственник, нормальный честный парень. Короче, чтобы у него задница не горела. А ты администратор хороший. И с людьми так это… вась-вась, - он вдруг погрузился в какую-то тяжкую думу, сильно затягиваясь и глядя на сквер рядом с парковкой, у которой я его тогда встретил. – Вот так и живем.
Докурив, он вытащил новую сигарету и снова оживился:
- Сейчас все на стрессаке, потому что в министерстве сменился главный, - Вадим одними губами обозначил фамилию главного. – Ну понимаешь: сразу начал бороться за эффективность…
Я кивнул, и Вадим, словно подзуженный этим, быстро заговорил:
- Нет, я сам за эффективность, все правильно, давно надо было. Просто видишь, какое дело… «Все по инструкции, все по уставу». Ну раньше как: человек пашет выходные, я ему ставлю оплату как за другую работу, потому что в бухгалтерии не дают двойного оклада за выходной. Не, ну справедливо? Справедливо. Я же их не в карман кладу. А теперь все: строгая отчетность, личная ответственность. Ну прекрасно, теперь в выходной вообще никого не допросишься.
Он сделал крест из рук: всё, дескать, конец самодеятельности.
- Или за опоздание придумали стучать друг на друга. Ну типа как сознательность проявлять. Так плохо не это. Никто, может, и не стучит, а подозрения-то возникают. И атмосферка такая, знаешь… Вот я курю, а кто-нибудь из отдела захочет выслужиться и стуканет. Да нет, ну опять же, ничего страшного, ну вычтут пятьсот рублей из премии, да на здоровье. Просто осадок-то… Понимаешь?
- Не знаю, Вадим, так, наверное, и выглядит дисциплина. Потому и машины у японцев лучше: стучат друг на друга и гайки крутят по инструкции.
- Да я же не против, - возмутился Вадим. - Понимаешь, просто люди работают вместе и должны налаживать контакт. Вот человек отпросился у меня на полдня, я что, должен потом за его прогул неделю бумажки заполнять? А потом он выходной вкалывал как проклятый. И не потому, что отрабатывал, а потому что я ему помог, а он меня прикрыл. Ну это же нормально, эффективно. Кому плохо-то?
- Как ты описываешь – эффективно, только мне-то можешь не рассказывать: русский человек берегов не видит. Сегодня полдня, завтра день… Мы же вместе работали в «Техно-Хабе».
- Это ты зря. Русский человек работает лучше, когда чувствует рядом других людей, а не одни должности. Ну нельзя, невозможно за каждую мелочь по инструкции бить. Это какой-то собачий питомник, а не работа. Не знаю, - он махнул рукой.
- Что, все так плохо? – спросил я, щурясь от его дыма.
- Нет, не плохо. Просто этому, - он одними губами произнес большую фамилию, - сейчас край надо показать рост эффективности. Не добиться, а именно показать. На это брошены силы. По секрету, поэтому у тебя хороший шанс именно сейчас: надо, чтобы сидел тут человек без прошлых историй, не родственник чей-то и так далее. В общем, Есенычу поставлена задача в кратчайший срок обеспечить такие и такие показатели. Все. Хоть сдохни.
- Сурово, - кивнул я.
- Нет, нет, - спохватился Вадим. – Это временная кампанейщина. Пройдет. Ты за это не переживай. Ты как раз с правильным менталитетом. Тем более ты человек новый, ты впишешься. Оно нормализуется. Не первый раз уже. Зато зарплата полностью белая и всегда вовремя. Тут с этим строго. Особенно теперь.
- Большая зарплата-то?
Он назвал диапазон.
- Недурно. Понятно, почему ты ушел из «Техно-Хаба», - рассмеялся я.
- Ну так, - усмехнулся он, довольный эффектом. – Так что стоит немного погорбатиться, а?
Я кивнул. На парковку приезжали машины, преимущественно дорогие, из них выходили хорошо одетые люди, преимущественно озабоченные.
- Вадим, я не понял, так я принят или нет?
- Ну как… - словно очнулся Вадим.- Я не знаю. Нет, ну ты стопроцентно принят, просто не я это решаю. Надо, чтобы шеф свою гербовую печать нам поставил… Давай, мы с тобой созвонимся, наверное… наверное… так завтра шеф в Москве будет… Я попытаюсь с утра его поймать… Но крайний срок, давай, к пятнице с тобой созвонимся, и я уже точно скажу.
- Ну давай, - улыбнулся я. – Спасибо тебе большое за участие.
Вадим смутился и зашаркал ногой.
- Да пока не за что.
Мы пожали друг другу руки.
Домой я пошел пешком, стянув галстук и закинув на плечо пиджак. Начищенные ботинки сверкали на солнце. Спину щекотал пот.
Интересный парень, этот Вадим. От нас уходил, я подумал – карьерист. Погнался за длинным госрублем. И погнался. Но теперь сидит и не высовывается, и шефа любит, как охотничий пес. Мне помогает. Есть у него, возможно, своя корысть, но корысть небольшая. Его корысть – принести хозяину дичь. Он и несет.
И мне нужно стать охотничьим псом. У Егорова совсем чувство субординация потерял, в кабинет заходил без стука, на столах сидел. Еще критику и наводил. А тут запись на прием, ожидание, командная цепь. И рот не разевай.
На обратном пути от шефа Вадим завел меня в мой будущий кабинет, но представлять никому не стал. Показал с порога обстановку, столы, компьютеры, вспухшие от жары лица, этажерки с нагноениями папок, несуразных размеров степлеры, корзины, переполненные лапшой от машин для уничтожения бумаг. Столько лапши – можно школу накормить. И зачем все это печатается, если потом идет под нож? Меня еще Егоров пилил за нелюбовь гонять лишние бумажки, но теперь придется привыкать. Скрутить себя. Заставить. Знаю, как это бывает. Напечатаешь заявление, а канцелярские эрудиты присосутся: «Надо писать не А. П. Федорову, а Федорову А.П., и после точки без пробела». Порция лапши готова.
В том, что должность нашла меня сама, было свое волшебство. Формула «не суетись» сработала именно так, как я ожидал. Потушенный своими неудачами и начинающимся алкоголизмом, я искал место управляющего в захолустной фирме, где офис и склад могут уживаться в одном помещении. Но такое маргариновое место, как отдел закупок в госструктуре, невозможно желать в трезвом уме. Его можно только выбить по большому знакомству или получить, спокойно ожидая своего шанса.
Сколько факторов сошлось…Такую иезуитскую комбинацию невозможно просчитать заранее. Мои неиспорченные отношения с Вадимом после его ухода из «Техно-Хаба» - раз. Случайная встреча с ним. А еще - тайный доброжелатель, вовремя сливший мой уход из «Техно-Хаба». Кампания по борьбе за эффективность расходования госсредств. Шеф, ощутивший тоску по честным парням без мегаломании. Московский варяг, очищающий гнездо от пригревшихся в нем змей. Такие стечения обстоятельств можно анализировать лишь постфактум.
В тумане самолюбования я оказался перед подъездом дома, не заметив пяти пройденных километров. День был отличный. Когда спала жара, город задышал, распахнул окна, сотряс дворы громкой музыкой и пивным смехом. Было около пяти, и дневная лихорадка готовилась нанести последний удар, на пару часов наводнив улицы людьми и машинами, чтобы смениться временем, которое вызывало во мне ломку предвкушения – часы перед закатом. Их нужно провести вблизи водоема, глядя на алый пятак солнца в пояске вечерних туч.
Даже в раскаленных лабиринтах домов воздух был свеж и пах летней сухостью. С другого конца двора ветер доносил стрекот газонокосилки и огуречный аромат свежей травы с резким привкусом полыни. Под нашими окнами проклюнулись вдруг целеустремленные тюльпаны. Этот день, такой лихорадочный, потребовал продолжения, как удавшаяся вечеринка.
Я быстро переоделся и покатил велосипед к выходу. Велосипед заурчал трещеткой. Сзади что-то поскрипывало.
- Сменил четыре колеса на два? – проворчал толковый, но страшный с виду дворник, отвечавший за наш подъезд. Его имени я не знал.
- Променял. С небольшой доплатой, - рассмеялся я на ходу, выходя из подъезда.
Дворник мне нравился. Не знаю, сколько получает он за свой удушливый труд, но, выгребая отбросы из мусоропровода, он держится Томом Сойером, которому доверили лучшую в мире работу. Мне есть чему у него поучиться.
Мышцы требовали нагрузки, как печень алкоголика. Я раскручивал педали до жжения в бедрах, несколько секунд ехал по инерции, давая пламени пропечь ноги до самых икр, и крутил еще сильнее. Велосипед неистово скрипел. Оглядывались прохожие.
Эйфория была временной, я это понимал. Странно радоваться тому, что заставит меня прыгать по кабинетам под звонкий кнут Роберта Есеновича. Но и спортсмен, выигравший отборочные, выигрывает лишь право истязать себя по пятьдесят часов в неделю. Все дело в конечной цели.
Серые рожи в госучреждении с их бумажной лапшой на завтрак, обед и ужин, весь этот загроможденный мебелью кабинет, косноязычный Роберт Есенович – да, надо настроиться на трудные времена, но трудные лишь в первые месяцы. Работают люди в местах и похуже. Главное, привыкнуть, понять субординацию, нащупать дно. «Техно-Хаб», если разобраться, последнее время был не меньшим муравейником, а я знал поименно каждого грузчика.
Зато сын перестанет деликатно обходить в разговорах вопрос моего трудоустройства, неловко отводя глаза. А как получу первую зарплату, куплю сыну что-нибудь такое... Приставку игровую куплю. А потом развалюсь на диване и буду строить планы. Себе машину возьму. Или мотоцикл. Может быть, займусь личной жизнью.
Ни черта я не понимаю в этих госконторах. Может, им нужен крайний, чтобы списать старые долги? Это важно учесть при передаче полномочий. Да ладно, разберусь.
Или не разберусь. С таким пришибленным контингентом я не работал. В «Техно-Хабе» народ был живее и проще. Никто не потел в кабинете Егорова, как перед казнью. Не плел интриги за спиной. Не было селекторных совещаний на полстраны. Не было госбюджетного поля чудес. Мы задавали правила игры и сами им подчинялись. Определенный процент хаоса не подводил нас под уголовную статью.
Что за нытье? Обленился так, что не ценишь даже того, что выкатилось под нос: только наклонись и возьми. Какие бы там ни были правила игры, они существуют – поработаешь, поймешь. Послужишь государству.
Хотя странно, что на ответственную должность они берут самоучку. В чем я профессионал? Да ни в чем. Я набил шишек в торговле, интуитивно постиг методы работы с персоналом, на чужих советах освоил простейший документооборот. Моей главной и, по сути, единственной рекомендацией стало лишь то, что я не крысил деньги под носом у армейского товарища – может быть, это редкое качество для той среды, в которой я хочу стать своим.
А заставят крысить, будешь? Буду. Никто ведь не зайдет в кабинет с радостным воплем: «А давай разворуем бюджет…» Попросят, объяснят, надавят. Просто подпись. Просто дата. Просто имя. Ничего сверхъестественного. Занесут. Чисто символически. Дружеский шлепок благодарности. Потом больше. Потом какой-нибудь форс-мажор, горящий проект, срочно, срочно, срочно. Это не для нас – это для страны.
Тут как с алкоголем. Тяжел первый конверт и последний, который вручит уже человек с видеокамерой на петлице и бумагой из органов. Зачем они ищут человека с улицы на такую должность?
Я накрутил себя до такой степени, что едва смог одолеть затяжной подъем: тяжелые мысли высосали из меня все силы. На вершине я остановился, перевел дух и набрал Вадима. Я изложил ему свои сомнения. Мне ведь еще не поздно отказаться. Он не дослушал:
- Да ты что! Ерунда. Я тебя умоляю. Вот слушай: всё с точностью до наоборот. Есенычу позарез нужен порядок в закупках, понимаешь? Ему иначе либо сума, либо тюрьма. Мы с ног сбились искать кандидата, а ему все не то, потому что каждый знаком с нашей системой. Ну ты понял. Старые связи. А ты человек свежий, и поверь, Есеныч будет первым, кто тебя огородит от этих… Я лукавить не буду, работа непростая: Авгиевы конюшни вычистить придется. Но ты как раз человек, умеющий наводить порядок. Уж я-то знаю.
- В «Техно-Стоке» порядок был относительный.
- Вот-вот, относительно нашего там был армейский порядок. Ей богу, нечего бояться. Главное, разобрать тонны бумажного говна, чтобы комар носа не подточил. Ты в пятницу придешь, я тебя общий фронт работ набросаю. Обучение начнется на следующей неделе. Ребята из отдела тебе помогут. Все получится, сто процентов получится.
- Добро. Спасибо за консультацию. У меня уже паранойя на почве безделья.
Вадим зафыркал в трубку:
- Да ладно, ладно, звони! Молодец, что сразу проясняешь. Это нам важно – полная прозрачность.
- Ну добро.
Я снова покатил по аллее, но подрывная сила мышц меня оставила. Хотелось отпустить велосипед и мысли в свободное плаванье.
«Это ведь то, что ты хотел услышать?» - спрашивал я себя и скорее отвечал: - «Именно то».
Всё, всё, выдыхай. Проблема решена настолько, насколько ее можно было решить. Отличный день. Ты молодец. Продолжай в том же темпе – и ты снова на коне. И черта-с лысого меня еще раз уволят: сам уйду, едва почую душок.
Читать далее: часть 4
| 
