Это вторая часть. Часть 1 тут.
На парковке за «Техно-Хабом» не протолкнуться от машин — с тыльной стороны здания располагался вход в ресторан. К нему тянулись легко одетые дамы с качественными неживыми прическами. Под руки их поддерживали кавалеры. Был обязательный элемент любой свадьбы, корпоратива или торжества: розовощекий юморист, мечущий шутки под одобрительное хихиканье женщин.
Я смахнул снежную порошу со стекол и забрался в машину. Рука машинально потянулась к радио, чтобы сделать погромче. Вместо этого я выключил магнитолу прежде, чем она издала первый звук. Если что-то попытается влезть в мою голову, меня вырвет. В самом буквальном смысле.
Я замер, но вместо тишины услышал гудение — отчетливое гудение, которое издают высоковольтные линии передач. Я даже поддался наивному искушению проверить, нет ли рядом ЛЭП, хотя знал, что нет.
Я поехал медленно, слушая этот ноющий звук. К нему примешивался хруст зимних шин и далекий зуд города. Погружаясь в информационный вакуум, я чувствовал растущее давление. Я рисковал умереть без новостного допинга. Но я не обязан отравлять себя.
Я не обязан сдавать голову в аренду. Я могу не знать. Звуки осели, успокоились, отступили. Тишина расслабила меня, как прикосновение.
Пять минут назад у меня был какой-то план. Какие-то мысли встали в очередь перед тем, как я сел в машину. Я планировал их обмозговать, планировал решить что-то, уколовшись иглой громкой музыки и посулами диджеев. Но я не помнил, о чем именно я хотел подумать и я уже не хотел. Мыслительная стерильность не вела к мгновенным последствиям — меня это устраивало.
Есть особый вид радости, который сложно признать. Радость в моменты, когда тебе нужно переживать. Когда ты должен переживать. Мне сложно решить, является ли это радостью от ожидания перемен или это радость избавления. Она проникла в меня, но не протянула руки. Она держалась, как избалованная леди, не давала никаких надежд и гарантий. Я просто ощущал ее.
Весь ужас моего положения заключался лишь во внезапно образовавшейся возможности выбора. Я не выбирал очень давно. Я не выбирал, когда оказался в армии. Не выбирал, когда как-то по инерции закончил металлургический факультет. По случайности, на интерес с армейским дружком Володей Егоровым мы начали ездить во Вьетнам и Турцию за шмотками - это было во второй половине 90-х. Как-то сам собой открылся торговый лоток на рынке. Попутным ветром нас занесло в торговлю китайской электроникой. По случайности мы сошлись с одним умным малым — сейчас он преуспевает отдельно от нас — который помог организовать один из первых в городе интернет-магазинов. Незаметно мы продались инвестору, незаметно разбогатели.
Нельзя сказать, что все случилось само собой. Но выбора не было. Было движение, усилия, надежды – но не выбор. На развилках возникала пара-тройка альтернатив, но альтернативы безболезненно отшелушивались, и следующий шаг становился очевидным. Мы учились на лету, мы следовали за трендами, мы уяснили одну простую истину: хочешь быть успешным — не будь оригинальным. Мы просто брели куда-то, довольствуясь тем, что впереди всегда есть сухое место для нового шага.
Кто я такой? Администратор? Менеджер? Торговец? Купец? Кто назначил меня на эти должности? Просил ли я об этом? Почему через двадцать лет дружбы с Егоровым расставание с ним не вызывает во мне боли? Почему я почти рад, что мне не нужно ничего никому объяснять, просить, уверять? Почему борьба кажется бессмысленной?
Валил мокрый снег. Остроугольные фонари слепили через мокрое стекло. Оттепель. Черная, грязная, суетливая страна. Огромная, мрачная, неряшливая. Серый космос.
Такой же и я. Это я такой, потому что она, или она такая, потому что я?
Кто мы? Почему мы не занимаемся тем, чем хотели? Кто нас заставил? И чем мы должны заниматься? Что мы умеем? Умеем ли хоть что-то?
Нам сунули в зубы сахарную кость, и мы с удовольствием зачавкали, давясь благодарностью к дающему. Мы стали сытыми, но сытость не грех. Грех — удовлетворенность сытостью.
Романтическая идея охватила меня — если будет плохо, пойду в грузчики. Опыт имеется. Форма утрачена, но это дело наживное. Вернусь для начала в спортзал.
Идея тронула меня наивностью. Я не прогнал ее. Я улыбнулся. В работе грузчика есть приятная механичность, оставляющая голову свободной. Свободная голова — это тот минимум, который нужно гарантировать. Туловище... Туловище приспособится.
Каждый день, а последние месяцы каждый час, в мою голову кто-то лез. Моя голова стала отхожим местом, и поставщики мыслей всовывали свой товар, как рекламные флаеры у метро. Я отнекивался, они улыбались. Я отодвигал их, они оскорбляли меня вслед. Я не хотел ловить эту волну, но она пронизывала воздух. Я отключился. Адьёз.
Мы стоим на пороге краха. Я знал это. Знал из разговоров с Егоровым, из тревожных звонков своей бывшей, из Интернета. Но прежде, чем у меня что-то отберут, я сам избавлюсь от этого. Я оставлю только то, что отобрать невозможно.
Я знал свою ватерлинию. Знал, что она есть. Нужно было найти ее и не опуститься ниже.
На холке - наросты из вещей и служебных задач. Вещи изолировали меня. Это не очень свежая мысль, и с ней все согласны. Но как только вещной мир начал сыпаться, я испугался. И все испугались. Это очень страшно — не иметь возможности купить решение проблемы. Решать по-другому я почти разучился.
Двадцать последних лет прошли деловито. Я достиг не так много, как Егоров или Пахмутов. Но я никогда не был лузой, не ныл и не боялся.
Я купил квартиру. 106 квадратных метров. Купил ее для семьи на седьмой год обживания съемных квартир — мы сменил три такие обиталища. Я купил квартиру. Но если хотите мне досадить, намекните, просто заподозрите, что семью я потерял именно из-за того, чем хотел ее укрепить. Меня это приведет в бешенство. Привело бы.
Света никогда не отличалась дипломатичностью, но красота — это страшная сила, особенно, когда тебе 22. Света умела залезть под кожу, когда ты меньше всего этого хотел. Она наверняка считала такую бескомпромиссность целебной. Долгое время я был в стороне от ее нападок. Ее характер был взбалмошным, но недостаточно сильным, чтобы досадить мне по-настоящему. Я мог ее обуздать.
Когда же я превратился в слезливую обидчивую бабу? Был ли момент, когда я сменил окраску? Психозы после гостей, молчание по комнатам, ощущение упрека еще до того, как оба открыли рот.
Я думал, что квартира даст какие-то индульгенции. Какую-то фору. Что Света скажет (и не при гостях): да, Валера у меня немного съехал с катушек, но при его нагрузке это простительно. Я бы ответил взаимностью. Не сразу, но ответил бы. Света не была политиком. Света не мыслила временными интервалами в один год или десять лет. Успехи проворных знакомых ставились мне в пример. Это доставало. Она поселила во мне сомнения. Мои двадцать прошедших лет распались на два отрезка. В первый из них я искренне верил, что куда-то иду. Во второй я превратился в систему жизнеобеспечения для самого себя. Я поддерживал огонь, чтобы поддерживать огонь. Если не углубляться в эту мысль, можно просуществовать еще лет тридцать.
Страшно отрываться от мира, который тебя сделал. Мы не жили в дикой природе, где есть выбор. Мы отказались от выбора добровольно. Мы вплелись в этот мир без остатка, а мир выплел нас. Мы ругали себя за сверхгибкость, так стоит ли теперь ругать мир за то, что он дает нам шанс больше не гнуться?
Чего мне не хватало — это человека. Все эти годы не хватало. Не какого-то там Человека с большой буквы, а просто человека, имеющего снисхождение слушать меня и не считать смешным то, о чем я бы умолчал с другими. Человека, который поймет мою неправоту, но пойдет со мной дальше. Чтобы довести до самой сути. Человека, для которого моя неправота — не приговор, не злорадство, а промежуточная станция, с которой я хочу выбраться также, как и он.
«А», «привет», «ну чо», «ну как», «давай», «до связи». Вокруг звенел фон, и мы, как крысы, внимали ему. Кто-то плакал у меня в кабинете, но я был сух и деловит. Хотелось ли мне расплакаться вслед? Прочь, прочь сантименты. Это деловая среда.
Почему для человечности нам нужна война или катастрофа? Почему благополучный человек мерзок и гордится этим?
Мнения, жужжащие роем пчел, потеряли для меня значимость. Мнения, даже совпадающие с моей истиной, не дадут ответов. В глухой пустоте своего рассудка я должен родить идею. Она будет банальной и давно уже прозвучавшей, мне начнут тыкать в нос классиками и напоминать о тех, кто высказался раньше. Мне плевать. Родив ее, я, наконец, открою ей дверь.
Нужно будет чем-то себя занять. Чем именно? Я не знаю. Что я умею? Я не знаю. По строгому гамбургскому счету, я не умею ничего.
Это не самобичевание. Это правда. И если завтра нам в самом деле предстоит избавиться от импортных костылей и шагать самим, собственное уродство ужаснет нас. Его уже нечем будет прикрыть. Мы проснемся, оглядимся и поймем, чего на самом деле стоим. Кто-то захочет это исправить. Кто-то предпочтет забыться в поиске виноватых.
Армия дала мне больше всего — она научила дисциплине и работе с документами. Сколько бы я ни разлагал свой успех на составляющие, трудно избавиться от мысли, что все эти годы я продавал свою тщательность. Тщательность, вбитую в меня парой грубых подполковников, которые наглядно показывали, как прикрыть бумажкой свою задницу, чтобы в нее не проникло инородное тело.
Мое высшее образование было формальным. Я ничего не помнил о кривой аустенита и перлита, кроме двух этих забавных слов. Мои прочие навыки находились в области практической торговли всем, что продавалось. У меня не было степени MBA и других занимательных ксив. Я бывал на тренингах, чтобы успокоить совесть Егорова. Я ничего не умел, но это не мешало быть востребованным. Исполнительный дурак — хорошая заявка для будущих резюме.
Я не выделялся из фона. Этот фон теперь закричал: мы упустили время, мы ничего не умеем! И я закричал. Но когда эхом отозвался ответ, простой очевидный ответ, что раз не умеем, надо учиться, фон закричал — мы упустили время, это уже невозможно. Фон закивал друг на друга. Сначала он. Нет, он. Или он. Жажда прогресса уживалась в нас с равноценным игнорированием того, что этот прогресс потребует жертв. Не абстрактных жертв кого-то и когда-то, а сиюминутных жертв от самих себя. Палец на стол и рубить. Желающих оказалось немного.
Мы говорили: нет условий. Мы говорили: человек имеет право. Мы говорили: наше дело маленькое. Судьба сжалилась над нами. Условия есть. Дело стало большим. Спрос на героев опять высок.
Паника долларовых скопцов меня не занимала. Валюты, квартиры, машины, вклады, кредиты, офисы, кондиционеры, евробалконы, встроенная техника... Я метался от одного к другому, не находил и начинал метаться быстрее. Я, как капризный ребенок, боялся разжать кулачок и отпустить шарик на волю. Появились ножницы и отстригли мой шар вместе с пальцами. Спасибо, что взяли ответственность. Кто-то должен был взять. У меня не хватило дыхания. Я бы себе не простил. Светка — тем более.
Когда-нибудь я раскаюсь за свои мысли. Я скажу: дурак, надо было сохранять. Надо было держаться. Надо было думать. Меня убедят в этом. Может быть, попроситься обратно, пока не поздно?
Может быть. Но сейчас, в пустоте, под гул несуществующих проводов, я почувствовал надежду другого сорта. Что-то, о чем не стал бы говорить вслух.
Черт возьми, я так устал...
* * *
Следующий день я провел дома. На канале «Россия» всерьез обсуждали шпионские игры американцев. На другом канале ссорились, но как-то слишком на публику. Я пролистал сотню программ, пытаясь найти то, что не вызовет отвращения сразу, но каналы показывали одно и то же. Разное по форме, но одинаковое по угнетающему эффекту. Натгеоуалдовский тигр вяло жевал пойманную птицу. Голубые фишки потеряли 0,2%. Бегали баскетболисты в спонсорских майках. Я выключил телевизор и замер.
Стучали молотком. Хрипло ворчал механизм китайских часов. Вчерашние мысли казались смешными, отсутствие срочных дел — опасным. Я ждал оглашения приговора. Строгие судьи уже совещались за моей спиной. Меня списали из одной жизни, а другую я забыл добровольно.
Позвонила бывшая. Я, конечно, виноват сам. Нужно было самому пойти к Пахмутову. Егоров, конечно, прикрывал свою задницу. Они не имели право. Что я намерен делать? И сколько я намерен думать? А что с Мишиным айфоном? Он настраивается.
Миша нормальный парень. Он поймет. С Мишей мы договоримся. Я что-нибудь придумаю. У меня есть дни в запасе и есть деньги. Я решу. Это вообще последний вопрос.
У меня не было злости на Светку. Так у нее выражается искреннее расстройство, и не так уж плохо, что ей не безразлично. Форма — это уже другое. Я отключил телефон.
Мной владел страх. Не быстрый животный ужас, но что-то, живущее в нас всегда и заглушаемое средой, пустило корни в моем бездействии.
Я боялся войны. Боялся уже давно. Война пугала меня не только оторванными ногами. Служба в мирное время оставила в душе несколько безобразных воспоминаний, а что такое настоящая бойня, я мог только догадываться. Не меньше я боялся оказаться не на той стороне. Я боялся манипулирования. Я боялся, что не будет стороны, к которой можно присоединиться. Я не хотел быть втянутым в борьбу за то, что не разделяю. Не хотел стать дезертиром для всех армий. Что было для меня важно?
Моя семья, пусть уже наполовину потерянная, пробуждала древний инстинкт строго и жестоко наказать любого обидчика. То, что было вокруг меня, вся эта грязь и зимняя унылость, серый космос — это тоже мое. Это тоже я. И это тоже требует защиты. Остальное, налипшее сверху, меня не трогало.
Я боялся будущего. Боялся не его мрачности, а его прямоты, потому что будущее может заговорить на том же языке, что и Светка, без обиняков и сантиментов.
Я боялся, что уже скоро, может быть, в следующем году, мы потеряем привилегию заниматься самообманом. Что наше основное ремесло - имитация деятельности - перестанет котироваться. Что с нас спросят строго, как спрашивает на экзамене самый пакостный одинокий ветхозаветный профессор, не принимающий взяток, не идущий на компромиссы, не входящий в положение. С нас спросят, а мы будем иметь жалкий вид.
И снова захотелось человека. Захотелось не быть лишь производной собственного сознания. Понять, что кто-то еще боится также, как я. Захотелось человека, ради которого можно сделать вид, что сам ты полон решимости.
Но людей не было. Накануне и утром я набрал несколько номеров. Один уже в Аризоне, и, похоже, надолго. Двое не ответили. С остальными разговор так и не смог соскочить с накатанного и преувеличенно энергичного ну-чо-ну-как. Мне не хотелось обременять их, и я ответил «нормально». Им тоже не хотелось обременять, и они ответили «нормально». Поговорили о квартирах, кредитах и стоимости нефти. Круг замкнулся. Фанерный пол бытового взаимопонимания оказался тверже бетона.
Разве я ждал другого? Этот крах должен был произойти. Тиски, в которых я оказался, это не тиски. Так ощущается свобода.
Пубертатный вопрос «кто я такой?» так и не получил ответа в моей молодости. Я так замотался, что забыл ответить. Не было необходимости. Я был чуть-чуть американцем, чуть-чуть бандитом, чуть-чуть боссом, чуть-чуть военным, чуть-чуть металлургом, чуть-чуть всем. Я пожил красиво. Я повидал мир. Попробовал его так и сяк. Я ничего не понял, но никто и не спрашивал. Это был увлекательный квест, но вопрос, мучающий всех молодых людей, способных к рефлексии — кто ты? - остался у сорокалетнего человека, чей кризис среднего возраста совпал с кризисами другого рода.
Теперь нужно определяться, но навык определяться исчез. Как только вопрос становится ребром, мне хочется крикнуть со всеми: время упущено! Поздно! Хочется выбросить белый флаг и поскорее забыться. Хочется поозираться и нащупать твердь всепрощающего нефтедоллара. Положить его на лицо, как маску, чтобы утром не осталось и следа тяжести. Хочется, чтобы он определил тебя и избавил от мучительной необходимости решать что-то самому. Хочется нажать кнопку удовольствия и вернуть все, как было.
Может быть, он вернется? Путин сказал: через два года. Может быть, есть шанс зажить по-старому? Но я ведь уже знаю, что по-старому не будет. Невозможно верить в иллюзию, заглянув ей под юбку. Я уже не смогу.
Хватит. Что произошло — то произошло. Я не страдаю больше, чем заслуживаю. Я вообще не страдаю. Если выяснится, что я грузчик, буду грузчиком. Если встанет выбор — грузчик или зависимость — буду грузчиком. Единственное, что действительно важно постичь — это степень своего одиночества.
* * *
В понедельник я в последний раз навестил бухгалтерию «Техно-Хаба», оставил несколько росписей и с тонкой папкой в руках вышел в коридор.
Галя выскочила следом:
- Валерий Сергеевич, подождите...
Она протянула мне 500 рублей.
- На бедность что ли? - усмехнулся я.
- Да нет, это за корпоратив. Я забыла отдать. Вы же, получается, не придете тридцатого? По ведомости вы сдавали.
- Ну да... Спасибо, Галя.
Бухгалтеров нельзя расстраивать благородным отказом, иначе что-нибудь не сойдется у них в ведомостях. А 500 рублей выглядят по-другому, когда ты безработный.
Ася караулила в пролете между выходом на лестницу и лифтом.
- Как ты мог? - она перегородила дорогу.
Я вздрогнул. Голос звучал так, словно я убил ее брата.
- Что случилось? - спросил я.
- Что случилось? Уволился, исчез, ни письма, ни до свиданья, телефон отключил. Ну кто так делает?
Я почесал затылок.
- Да, нехорошо, наверное. Но вообще меня уволили...
- Так ты теперь на всех зол?
- Не в том дело. Ну, Новый год, у всех мысли о другом. Что написать? Как мне приятно было с вами работать? Или что мне будет всех не хватать? Я думал, Егоров сообщит. Что теперь...
Она подошла вплотную:
- Второй раз в жизни у меня такая обида, и снова на тебя. Ко мне хотя бы мог зайти?
- Ась, честно, не со зла. Настроение такое... Не в настроении дело. Дураком себя чувствую. Зашел бы, не знал, что сказать. Я не умею все это.
- Столько лет знаем друг друга... Неужели нечего сказать?
Она смотрела в упор. Лифт завибрировал и открыл двери. Она не отстранилась.
- Валер, здорова, - прошлись по моей ладони три холодные руки. Люди протопали в коридор, прервав свой разговор, что послушать наш.
Я пожал плечами.
- Неудачники не должны тянуть вниз успешных. Ты успешная. Я еще до увольнения понял, что ты ушла куда-то.... туда, - я махнул рукой в направлении вверх и на восток.
- Никуда я не ушла. К тебе как не зайдешь — ты сразу: «Какой вопрос? Какая дата? Сколько процентов?». Столько лет я играла в эти игры. Думала, уволился, бросит этот тон, придет просто по-человечески, так нет — он и тут пропал. Ну, ты вообще соображаешь?
Я молчал. Она разозлилась. Туго стянутые на затылки волосы делали ее лицо особенно строгим. Глаза теребили меня, и я отвел взгляд. Стал смотреть на подоконник, на металлическую окантовку лифта, надпись OTIS у его порога.
Ася сунула мне в руку пакет.
- Держи вот.
- Это что?
- Ты сыну айфон хотел. Мне сказали, что не купил. Если не купил, бери.
- Ты где взяла?
Я раскрыл пакет. Белая знакомая коробка. Я приподнял крышку. Цвет - Space Gray.
- Это не егоровский, часом?
- Не знаю. Грузчик наш Марине принес, клиент какой-то отказался или забыл, не важно. Марина оприходовала в систему, я выкупила.
- Сколько я тебе должен?
- Сколько должен... - передразнила она. - Счет пришлю.
«Вот дурак», - подумал я про Ваню. - «И я дурак».
Она толкнула меня в плечо:
- Ладно, идти надо.
Я кивнул. Каблуки застучали к двери.
- Погоди, - окликнул я. - Ты где Новый Год встречаешь?
- Не знаю. А ты? - она стояла, придерживая дверь в коридор. Из двери тянуло свежим, почти весенним воздухом.
- Тоже не знаю. Полная неопределенность. Приходи.
- Да, полная неопределенность... Я подумаю.
ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ (ЧАСТЬ 3)
| 
