Авторский

Недавно читал книгу воспоминаний о Чернобыльской катастрофе, и вдруг глаза резанули знакомые топонимы: город Гомель, река Сож... Тут я вспомнил, что в середине 80-х мы с мамой отдыхали на юге Белоруссии, хотя тогда я никак не связывал те края с Чернобылем.

Я позвонил маме узнать, в каком году это было. Мы так и не смогли вспомнить, был ли это 1986 или 1987 (легче думать, что 87).

База отдыха находилась примерно в сотне километров от АЭС. Какие-то иностранцы измеряли там уровень радиации дозиметром, но мы не придавали значения. Мне, к слову, очень понравилась и река Сож, и толпы отдыхающих... О том, что именно в тех краях осело изотопное облако, я подумал лишь сейчас.

Мое первое воспоминание о Чернобыле датируется апрелем 1986 годом, когда в детском саду кто-то сказал, что далеко-далеко от нас взорвалась атомная станция. Почему-то я хорошо помню день, когда мрачное слово Чернобыль засело в голове.

Осознание, что в те годы я оказался неподалеку от Чернобыля, заставило меня посмотреть на ситуацию под иным углом. Я вдруг разозлился. Эта трагедия, задевшая стольких людей, перестала быть для меня абстрактной и далекой. Меня взяла досада, что людям разрешали доставать со дна речки радиоактивный (возможно) ил и пить воду, зараженную (возможно) распадающимся цезием. Хотя, понятно, моя досада — лишь ничтожный, почти исчезающий процент от всего, что испытали люди в связи с Чернобылем. Просто когда примеряешь на себя эту рубаху, кожа начинает зудеть, а во рту появляется металлический привкус.

Зона отчуждения начала интриговать меня несколько лет назад, когда я увидел фотоотчеты сталкеров (раз, два, три) о путешествиях в окрестность Припяти. Рекомендую виртуальную прогулку по мертвому городу с помощь «Яндекс.Панорамы», которую я совершил раз двадцать, выучив нехитрое расположение улиц. Сама станция, к слову, находится не в Чернобыле, а прямо под боком от Припяти.

Потом я стал читать об аварии как таковой, и чем больше читал, тем больше меня поражала не только сама катастрофа, но и возможный масштаб последствий, если бы не удалось ценой колоссальных жертв потушить остатки четвертого реактора.

Думаю, я не тот человек, кто имеет право судить о чем-то. Я просто не знаю всего. И по-моему, Чернобыльскую катастрофу невозможно охватить сознанием человека, выросшего в мирное время. Она не вписывается в его категории. Она лишь множит диссонансы. Де-факто это была война со всеми ее атрибутами, и только в терминологии войны можно хоть что-то понять о ней.

Неизбежность жертв — вот что главное. Когда мирный атом встал на дыбы, подняв столб радиоактивной пыли, ситуация стала сугубо военной. Стало ясно, что могут погибнуть все или может погибнуть лишь часть людей, которая согласится добровольно рискнуть жизнью. Слово «риск», правда, является эвфемизмом, потому что у тех, кто работал близ реактора в первые дни и часы, шансов не было. Вообще. Их смерть, трагическая сама по себе, оказалась настолько страшной, что, думаю, мы просто не в состоянии ее представить. Это не мгновение, когда чиркнула пуля и сознание выключилось. Это медленный распад плоти в барокамере, к которой даже родственников пускают лишь изредка и против инструкций. Был человек — стал радиоактивный объем номер такой-то.

И все же иного пути не было. Роботы быстро доказали свою неэффективность, техника не защищала от радиации, противогазы под палящим солнцем не давали работать. Реактор засыпали свинцовыми шариками с вертолетов — пилоты впоследствии умирали. Солдаты и призванные на сборы военнообязанные сбрасывали радиоактивные обломки с крыши реактора, и мало кто укладывался в отведенные по нормативам 40 секунд нахождения на крыше.

Мне особенно запомнилась история шахтеров, которым приказали рыть тоннель под станцией, чтобы охладить реактор снизу. От плана впоследствии оказались, но шахтеры свою часть работы выполнили, хотя помимо прочих бед им мешала банальная жара, установившаяся в тех краях летом 1986 года. Я так понимаю, никто из тех шахтеров не протянул дольше нескольких лет.

В отличие от войны, Чернобыль имел одну особенность — он не выглядел страшным. Страх был в форме домыслов и предупреждений алармистов (которых зачастую объявляли паникерами и дилетантами), но сам по себе Чернобыль и зона заражения не выглядели ужасающими. Страх был понятен лишь специалистам и слишком впечатлительным. Трагедию выдавали мелкие особенности, вроде отсутствия птиц и общего ощущения неподвижности. Однако красивые места на границе Украины и Белоруссии не превратились в выжженную пустыню. В мае зацвела зелень, и тем, кто приезжал сюда, предчувствуя недоброе, быстро начинало казаться, что ничего не случилось. Шумела листва, журчала вода и оставшиеся дети играли в пыли.

Я читал, что даже те, кто работали близ реактора, не ощущали этой опасности. У человека есть страх сознательный и страх животный. Второй сильнее и плохо поддается сознательному контролю. Но как раз животного страха, который заставляет нас бежать от пожара или хищника, здесь не было. Солдаты-срочники не носили марлевых повязок — потому что жарко и нелепо. Люди работали по полгода вместо «безопасных» пары недель. Йод было не достать.

В каком-то воспоминании я прочитал, как человек, пролетавший над реактором на вертолете, поражался своему бесстрашию, потому что внизу был лишь небольшой пожар, да и то еле видный.

Ученые говорили, что минимальные контрмеры, например, контроль качества воды, могли бы снизить уровень облучения, но пренебрегали даже элементарными предосторожностями.

На радиацию организмы людей реагируют по-разному. Очень индивидуально. Различались и дозы облучения, потому что радиоактивное облако осаждалось пятнами, и в пределах видимости могли быть места, смертельные для человека или почти безопасные. Поэтому довольно легко можно было кивать на «бригадира Василия, который тут уже три месяца и ничего».

В итоге, необходимость в жертвах подкрепилась убеждением самих жертв, что опасность не так уж велика. Кто-то наверняка шел в пекло с полным осознанием возможных последствий, но, как я понимаю, в те годы истинный вред радиации понимали разве что ученые, да и то не все. Из всех ядерных трагедий на тот момент были Хиросима и Нагасаки, где все же речь шла о бомбе, да несколько тщательно скрываемых инцидентов, вроде нашего «Маяка». Были испытания ядерного оружия на закрытых полигонах, где анализ воздействия радиации на живую плоть проводился лишь в пределах, которые интересовали военных. Сдохла подопытная Жучка — ну и сдохла.

Рассуждая о том, как надо было поступить, я неизменно захожу в тупик. Бог не предусмотрел таких возможностей, как Чернобыльская катастрофа. Он не дал нам инструкций. Жертвы, вероятно, были неизбежны, и вопрос в том, должны ли они осознавать скорую мучительную гибель, остается открытым. Кто бы согласился идти туда, зная, что через полгода кожа будет отвалиться кусками, а волосы вылезут намного раньше? Что ему никогда не вернуться к семье, потому что даже если он выживет сам, он может облучить жену и детей?

При этом не покидает ощущение, что масштаб трагедии значительно возрос из-за очковтирательства и некомпетентности. Зараженные продукты поступали в продажу — были прецеденты, когда этикетки на тушенку и сгущенное молоко переклеивались, чтобы, с одной стороны, не пугать население белорусскими продуктами, а с другой, позволить тамошним совхозам выполнить план. Рекультивация почв зачастую носила показной характер. Мародеры выносили из зоны все, что можно было продать. Люди, находившиеся в зоне, понятия не имели о том, как бороться с радиацией, хотя способы защиты от нее, пусть не стопроцентные, были.

От некоторых воспоминаний веяло псевдогероизмом. Например, читал о людях, которые нарочито лезли в пекло без необходимости — куражились. Они быстро погибали, и на их место приходилось брать новых «добровольцев», потому что «герои» толком ничего не успевали сделать. В конце концов, помимо лихости нужны и здравый смысл, но в эпицентре трагедии, наверное, проще считать себя неуязвимым. Нужно быть очень подготовленным специалистом, чтобы хладнокровно, с осознанием рисков, работать вблизи реактора и выполнять меры предосторожности. Но в отсутствие специалистов, и лихачи сыграли свою роль, поднимая моральных дух остальных. Наверное, не нам их судить.

Что касается властей... Растерянность, незнание, страх прослыть паникером, стремление выслужиться. И снова: растерянность, незнание, страх, стремление... И снова, и снова... Это порочный круг воспроизводится во многих рассказах о Чернобыльской катастрофе, и очень сложно отделить злой умысел от обычной непросвещенности в вопросах ядерной физики.

Проблема Чернобыля в том, что это был прецедент. Это не обычный пожар, которых происходит тысячи в год. Не было накопленного опыта, не было отчетливого плана действий. И время играло против: в первые дни после аварии на счету был каждый час. Каждый час принимались решения, верные или ошибочные, но без которых невозможно было сдвинуться с мертвой точки. С той точки, откуда Чернобыль угрожал погрузить во мрак всю Европу — и это, как я понимаю, не фигура речи.

Чернобыль помимо трагедии физической стал еще и трагедией ментальной. Читая «Фауста», я все время ловил себя на мысли, что восторженность Гёте по поводу преобразования природы не находит во мне понимания. Мне не показалось, что Фауст заслуживает безусловного прощения. И может быть, разница в том, что он жил до Чернобыльской катастрофы, а я — после.

Сейчас это уже не так очевидно, но XX век, и особенно вторая половина, были пронизаны восторгом научных достижений. Человек поверил в свои силы. Он видел утопические миры будущего. Он считал, что скоро ему покорятся стихии. Термоядерный синтез и таблетки вечной молодости — в те годы казалось, что к 2000 все это будет доступно простому труженику. И главное, прогресс всегда имел знак плюс. Наука была слугой человека, а он становился королем природы.

Чернобыль — это грубая пощечина всем, кто беззаветно верил в торжество человеческого разума. Разум что-то не учел. Разум не сумел даже справиться с последствиями. Разум толком не понял, что произошло. Какие бы ни были выгоды, стоят ли они полумиллиона жизней, не считая неучтенных жертв, которые умерли много позже?

Чернобыль показал, что человек не имеет право раздуваться от гордости. Созданные нами Франкенштейны способны на бунт. Он столкнул лбом самую светлую просвещенность и самую полную невежественность, поставив между ними знак равно. Ученые в белых халатах из полубогов превратились вдруг в авантюристов, которые на потребу своим амбициям играют с огнем, способным выжечь Землю дотла.

Некоторые считают, что с этой трагедии начались необратимые процессы, приведшие к развалу Союза. Не знаю. Думаю, что ужас Чернобыля ударил по нашему самосознанию гораздо сильнее, чем официально декларировалось. Во второй половине XX века, возможно, не было другой ситуации, где Советская власть представлялась настолько двуличной, безжалостной, некомпетентной и лживой. Хотя во многом эти характеристики были связаны не со злым умыслом, а отсутствие опыта ситуаций, подобных Чернобылю.

И меня тоже берет досада, что нам в те годы никто не запретил ездить в те края. Но также я понимаю, что без мощных информационных заслонов невозможно было остановить панику, а может быть, и ликвидировать последствия катастрофы.

И сколько бы я не рассуждал о Чернобыле, он как угловатая книга, которая не хочет лезть в слишком маленький рюкзак и рвет его своими острыми краями. Какую позицию не занимай, как не пытайся отличить героизм от глупости и добро от зла, все равно ты остаешься полон противоречий, которые человек, кажется, не способен преодолеть, не скатываясь в полное мракобесие.

Интересно, стал ли человек, как вид, умнее в шлейфе чернобыльского радиоактивного облака? Такое впечатление, что нет.