Авторский

Часть №2 тут.

- Пааап, - теребила меня за рукав Женя. – Что ты должен рассказать?

Мы шли к нашему бунгало по настилу мимо редких зеленоватых светильников. Лес шуршал и кряхтел.

В номере я усадил ее на кровать, сам втерся в кресло напротив, поерзал и негромко заговорил:

- Честно говоря, я не считал, что тебе это необходимо знать. Ты пойми – человек живет здесь один и довольно давно. У него случаются истерики.

- Но что ты должен рассказать? Ты ведь знаешь его, да? Это твой студент? Я так и думала. Что он натворил? У вас ссора была? Погоди, это не тот ли Еро…. Как его? Ерохов… Ерошкин… У которого отец обещал судиться?

- Нет, не он. Я его не знаю лично. Просто видел его портрет в газетах и по телевизору. Николай – не настоящее имя. Его зовут Тимофей Кириленко, если не ошибаюсь.

- Тимофей Кириленко? Кто это?

- Да… Была неприятная история несколько лет назад. Года три, наверное. Он… как сказать… В общем, по официальной версии…

- Паааап! – прикрикнула Женя. – Да скажи уже без этих прелюдий!

- Считается, что он причастен к гибели трех человек. Была авария, автомобильная авария. Он выехал на встречную полосу. В машине, в которую он врезался, ехал врач, хирург Геннадий Мелехов с семьей. Ты его не знаешь, наверное…

Женя отвела взгляд и уставилась куда-то вниз, на мои сцепленные пальцы. На ее окаменевшем лице механически смыкались и размыкались губы.

- Какой кошмар, - проговорила, наконец, она. – Он что, сбежал сюда? Он скрывается здесь?

- Да… Я плохо помню подробности, я так понимаю, его отвезли в больницу, он скрылся и был объявлен в розыск…

Женя откинулась на кровать и закрыла лицо руками. Так прошли тягостные пять минут, когда я порывался что-нибудь добавить, но любое слово звучало как сплетни, домыслы и оправдания.

- Боже мой… - проговорила она через сомкнутые ладони. – Какая я дура! Восторгалась таким...

- Прости, я, честно, надеялся, что мы уедем раньше, чем мне придется рассказывать тебе об этом.

- Как ты мог скрывать это? – приводнялась она на локтях, и я увидел, как сжались ее кулачки – точь-в-точь, как в детстве, когда она считала нас с мамой несправедливыми. – Я как дура заглядывала в рот этому…

- Погоди, погоди. Не надо громких слов.

-  Я с ним там по пляжу гуляла, думала, что встретила необычного, интересного человека, а он трус и убийца? И ты все знал?

 Я пожал плечами. Женя сощурилась:

- Ну? И что нам теперь делать? Ты уже три дня знаешь, что он убийца, и ничего?

- А что ты предлагаешь?

- Что? – она выхватила из кармана телефон. -  Как что?

- Погоди, я не готов вот так, с плеча…

Она вскочила и нервно заходила по комнате.

- Папа! Ты всегда так! А потом будешь говорить: «Вот дурак, надо было…» А как еще нужно поступить? Его ищут за убийство! Я ничего не понимаю. Что тебя останавливает?

- Не знаю, - честно признался я. – Не знаю. Но что-то останавливает.

* * *

Я бежал вдоль кривой линии прибоя, меняющейся, как абрис гор за окном поезда. Ноги пружинили по гладкому песку. Редкие запоздалые отшельники почтительно затихали при моем приближении, чтобы потом сигануть в сторону кустов, размахивая клешнями. Ступни мелькали над песком, оставляя неглубокие следы.

Боялся ли я сдавать этого человека? Да, возможно. Гадко в этом признаваться, но наверное, это так. Юность в закрытом подмосковном научном городке, как и последующая работа на кафедрах, в институтах и академиях, избавила меня от близкого знакомства с криминалом в любых проявлениях. Дворовая шпана –пожалуй, самые страшные персонажи, которых я видел вблизи.

Даже в девяностых, когда кругом было полно разговорах о «наездах», «крышах» и «рэкете», я воспринимал их как что-то далекое и не относящееся ко мне лично. У нас менялось руководство, кого-то убивали в подъезде, но мы продолжали работать над тем, что будет важно для людей, когда закончится смута. Бандиты не проявляли к нам непосредственного интереса.   

С некоторой досадой я признавался себе, что представляю поведение преступников разве что по криминальным драмам. И мне казалось правдоподобным, что любой, кто оказывается за решеткой по вине конкретного человека, тем более стукача, должен мстить. Я не хотел ждать семь лет до освобождения Николая-Тимофея, чтобы он, как герой пушкинского «Выстрела», подкараулил меня или, что вероятнее, Женю в момент, когда мы менее всего ждем его появления.

Он не зря упомянул, что я профессор. Он намекал. От таких мыслей я похолодел. Уж лучше сцепиться с ним здесь, сейчас, чем каждый Новый Год думать – освободится ли он теперь или у нас есть еще пара безмятежных лет?

Я развернулся у черепаховой скалы и побежал обратно. Капитан Сэм вышел на нос своей лодки, чтобы помахать  похожим на кадило спортинвентарем, но сегодня я притворился, что не заметил его.

Мерзко. Это моя старческая боязнь. Стоит страху прикусить тебя, как рискуешь остаться в его власти надолго, может быть, навсегда. Эта знание, внушенное мне когда-то отцом, много раз выручало меня. Нельзя оставлять белые пятна на карте своих фобий.

Черт возьми, какая низость – укрывать преступника, заискивать перед ним лишь потому, что боишься его мести. Смогу ли я смотреть в глаза студентам? Какое впечатление я произведу на Женю?

Я добежал до скалы с падающим валуном и понял вдруг, что сбил дыхание. Я присел на корточки, оперев спину на прохладный, колючий камень.

Минут через пятнадцать, а может быть, и раньше, ноги парализовало ноющей болью. С трудом встав, хромая, я направился в номер.

Женя еще спала. Я вытащил телефон, вышел на крыльцо и проверил баланс. Я подумал, что самое правильное – позвонить в посольство России в Таиланде: бесплатный номер был указан в мини-гиде, выданном нам туроператором.

Но я не мог сделать то, что задумал. Была другая причина, помимо страха и нежелания разочаровать Женю. Какая-то очень простая причина, которую я не мог сформулировать. Жалость, смущение, стокгольмский синдром… Я не знал наверняка.

 Я сам его приручил. Я дал ему надежду. Разве дело лишь в том, чтобы засадить его за решетку любым способом? Разве это решит все проблемы? Сделает его лучше?

Я быстро шел по настилу, ведущему к верхним ярусам острова, на малозаметной развилке свернул налево, миновал шаткий мост со сварными перилами и вышел на обезображенную поляну. Громко и настойчиво постучал. Николай открыл. Он выглядел заспанным.

- Знаете что, - начал я без предисловия, - уезжайте-ка вы, если хотите продолжать вот это свое… бегство. Я за дочь не ручаюсь и за себя не ручаюсь. Уезжайте. Если тайну знают трое, это уже не тайна. Это мое предупреждение. Не уедете – позвоню, куда надо. Я не шучу.

Я направился обратно к мосту.

- Это ваш окончательный совет, профессор?  

Я остановился и после паузы ответил:

- Другого не придумал. Считайте, это моя вам благодарность за то, что пришли на помощь дочери. Большего мы для вас сделать не можем.

* * *

Осторожно, словно боясь уколоться, Женя опустилась в пластиковое кресло. Это было дешевое и пыльное кресло, какие в изобилии встречаются в летних кафе по всему миру.

- Как тяжело сидеть тут, зная, что рядом нет никого… - сказала она. – Я его не оправдываю. Я говорю от своего имени. Я бы с ума сошла.

С моря вдоль берега задувал порывистый ветер, и лишь здесь, в своеобразной бухте, полуохваченной кустами, ветер лишь чуть-чуть шелковил кожу. Над головами шумно дышали пальмовые листья.  

- Он точно уехал? – спросила Женя, и я не мог понять,  чего в этом вопросе больше – надежды или сожаления.

- Думаю, да.

- Ты зашел прямо внутрь?

- Прямо внутрь. Остались кое-какие мелкие вещи и пара книг. Я думаю, он уплыл с Сэмом или какими-то туристами…

- Знаешь, пап, когда сидишь здесь вот так, в темноте, ничего райского в этом острове нет. Ужасное место. Кругом все шуршит и ветер дует, а где-то за океаном твои друзья, но они тебе не помогут, потому что даже не знают, где ты. Ты сидишь здесь один, и нет никакой надежды, что придет хоть кто-то… Чего он тут ждал? Это глупо, глупо, сидеть здесь. Смотри – эти фонари на яхте… Они тоже одинокие. Ночью все такое одинокое. А знаешь, пап, когда вы оставили меня в квартире у Федоровых летом, я поняла, что ночую одна первый раз в жизни! Так неприятно было. 

Наш последний разговор с Николаем состоялся вчера утром. Совет мой не прошел даром – судя по всем признакам, он исчез почти сразу же. У такого зверя должно быть много убежищ.

Было стыдно. Мерзко. Я даже не спешил предаваться этим чувствам, поскольку они все равно будут мучать меня очень долго. Я смалодушничал. Теперь, всего пару дней спустя, я не мог понять смысла своего поступка, словно бес взял меня за руку и потащил за собой. Я не сделал лучше ни себе, ни этому Николаю. Я хотел, чтобы он избавил меня от необходимости думать и решать. Он избавил.   

Нет большей пакости, чем наполовину хороший поступок. Чем поступок, совершенный только из желания не иметь лишних проблем.

- Тут как на электрическом стуле, - проворчала Женя, вставая и опускаясь на песок в паре метров.

Я подсел рядом. Отшельники сегодня были вялые и лишь таращились на нас, изредка жестикулируя клешнями. Позади раздался резкий, неприятный голос кого-то из обслуживающего персонала. Голос прозвенел бесцеремонно где-то за нашими спинами и бесследно растворился в шипении листвы. Надрывался одинокий сверчок.

Мы просидели минут двадцать. На яхте зажглись гирлянды и донеслись звуки музыки. С громким шлепком упало в воду какое-то тело и загорланило по-немецки. Ответил многоголосый смех.

Неожиданно прямо за спиной послышались шаги. Задрожали кусты, скрипнул песок. Мы оглянулись.

Николай, словно не замечая нас, присел на корточки и поставил на песок маленький синий приборчик с колонкой, из которой грянул хрипловатый казачий хор. Он опустился в свое кресло, и по лицу, скрытому под полами шляпы, невозможно было понять, видит ли он нас.

Мы сидели в трех шагах. Он не мог не видеть. Он сидел в кресле, как на троне, сложив руки на перила и глядя перед собой. На нем был все тот же светлый костюм.

- Все забываю спросить, - проговорил я, глядя уже на яхту. – Почему такая музыка? Это что, хор какой-то?

- А какая разница? - послышался ответ.

- Ностальгируете, значит. Родину вспоминаете. Почему вы еще здесь?

Он не ответил.

Женя делала мне какие-то мимические знаки, смысла которых в потемках я не понимал.

Николая заговорил снова:

- Я ведь понял, что он врач… Я про того, который в машине. Я не знал, что он какой-то светила, а что врач сразу понял…

- По крестику на машине?

- По какому крестику? – огрызнулся Николай. Прежняя надменность вернулась к нему. – Не было никакого крестика. Просто видно было, что это врач. Он за рулем сидел. В сознании был, ноги зажаты, двигаться не мог, головой так водил, как пьяный. Ему глаз выбило… Парень, сын его, рядом сидел, справа. Он сразу отключился, свесился так вперед на ремне… А этот, который врач, советы давал, как пульс у парня прощупать, где вену зажимать… Спокойно так говорил…

- Вам советы давал?

- Не, - легкомысленно ответил Николай. – Там такая шобла сочувствующих была, что я не протиснулся. Одни дверь ломом курочили, другие суетились… Какой-то мужик в шапке к парню наклонился, вот ему врач говорил, что и как делать… Этот мужик шарфом своим его сына перетягивал…

- А вы?

- Так меня тоже контузило… Лицо кровью заливало, голова раскалывалась, рука плетью… Все сразу к ним кинулись, спасать… А я на минутку вырубился… Все так быстро случилось, бам, капот горбом, подушка свисает и желтое мерцание… Ко мне никто не подошел… Все поняли, что это я виноват… Потому, наверное, не подошли. Сам выбрался, на машину стал смотреть…  Мне казалось, я их по касательной задел и чуть-чуть смял. А когда вылез, посмотрел - кишмиш… Потом пошел ко второй машине, где врач был… Меня там никто не замечал. Сел у бордюра и стал смотреть. Так и просидел, пока скорая приехала.

- Почему же вы не помогли? – воскликнула Женя. Это выпяченное «вы» резануло мне слух. 

- Не помог… - фыркнул Николай. - Я когда увидел их, то вообще ничего не почувствовал. Как кукольный спектакль смотрел. Этот врач хрипел, а я думал, как бы он только не помер, чтобы мне мазаться легче было. Сидел у парапета и список составлял, кому и в каком порядке позвоню. И машину было жалко…

- Да вы! – вскочила Женя. – Вы что, специально меня доводите?!

- Что, не нравится? – усмехнулся Николай. - Такая она смерть. Безобразная… Сожаления не было, только страх, что посадят. И первая мысль – сбежать. Заявить тачку в угон. Встал, а идти не могу – голову крутит. Тут кто-то взял меня за локоть и усадил, подстелил куртку или шарф какой-то. Не знаю. Кудахтали все. Мужик один кричал: «Свяжите его». Бить хотел. А кто-то ему говорил, типа, менты разберутся.

- И вы из больницы сбежали? – спросил я.

-  Да, мне вкололи что-то, голову отпустило. Я испугался, что мне снотворное введут и дёру. А там кордон, медсестра заголосила. Я говорю: мне плохо, сейчас наблюю, зови главного. Ну она позвала какого-то, я ему говорю: бабок вот столько, выпусти домой, очень надо. Он торговаться начал. Сошлись. Увезли меня на каталке типа МРТ делать, ну и вроде как по их версии дернул я из коридора.

- Как же вас из страны выпустили? – брезгливо допрашивала его Женя, стоя сбоку. Он смотрел вперед помимо нее.

- А мне обвинений не предъявляли. Это же ДТП, не убийство… Там пока суть да дело, я загранпаспорт в зубы и горячий тур в любую страну… Таиланд подвернулся, прилетел сюда. А в розыск меня объявили дней через десять.

Женя снова села:

- И зачем вы все это нам рассказываете? Чтобы пожалели вас? Чтобы сказали: «Ой как ему не повезло?»

Я взял Женю за руку и крепко сжал. Женя отдернулась.

- Пожалели? – усмехнулся Николай. Казачий хор раскатисто взял верхнюю ноту. – Жалеть меня не получится. Не за что.

Я вдруг услышал его голос почти над самым своим ухом:

- Эй, профессор. Сдать меня хотел? Так сдавай. Некуда мне бежать, понял? Некуда. Хотел на острове затеряться на пару месяцев – негде. Все равно фараоны найдут. А больше я не побегу. Так что давай, звони. Или лучше Махмуду нашему скажи, он сам доложит.

- Мы так и сделаем, - решительно заявила Женя.

- Сядь, - приказал я. Она подчинилась. – Тимофей… Вы ведь Тимофей, правильно? Тимофей, а чем вы занимались? До того, как все это случилось?

Он помолчал.

- Бизнесы у меня были. А если короче, мажорик я. Батька в нашем краю личность известная, девелоперская контора у него была. Сейчас он, правда, в Европе отсиживается. Это у нас семейное, видимо. Он на коротке с прежним губером был. Ну вообще известная персона. Ви-ай-пи.  И мне перепало с батиных бизнесов. Стройматериалами я в основном занимался, еще клуб был на паях с другом. Клуб меня тут и содержит.  

- Понятно, - кивнул я. – Ну а цель-то у вас какая? Если бы не появились мы, что бы вы делали?

- Были варианты разные. Паспорт надо новый…  Хотел в Штаты бежать… Но там заморочек хватает… Лицо думал подправить, тут пластические хирурги отличные. Денег много надо. Короче, ждать остается…  А что делать?

Все замолчали. Надрывался казачий хор. Вдалеке мерцали огни яхты, отрывисто доносилась немецкая речь.

Вдруг я услышал что-то странное, что-то похожее на гоготание болотной птицы, нервный клокочущий звук. Женя подскочила к Тимофею и склонилась над ним, не касалась, словно боялась обжечься. Скорчившись, уткнувшись в руки, сложенные на коленях, он трясся от мелких рыданий. Шляпа съехала с головы и упала на песок.

- Не трогай, - тихо взял я за руку Женю и усадил на песок. – Пусть.

Мы смотрели на пляшущие огни яхты.

- А… - промычал-простонал  Тимофей. – А… 

Голос был как будто не его. Он растер лицо руками:

 – Извините…

Некоторое время мы не решались заговорить. На лицо просилась глупая гримаса сочувствия. Тимофей заговорил:

- Я думал, сяду в самолет и все… Стоял на паспортном контроле и думал: только бы успеть в самолет. Только бы успеть. Взлет долго не давали, я думал, все, менты идут… А потом поехали, взлетели… У меня отлегло. Сразу про машину вспомнил. Успел еще с чужой симки написать другу, чтобы забрал ее в наш сервис и брезентом накрыл… А менты не отдали ему машину … Дурак, думал, уладим все, вернусь, машину отдам перекупам, новую куплю. Думал, выживут эти все. Я вообще по жизни везучий был. До последнего не верил, что все это взаправду. Думал, подмутим что-нибудь и сделаем обоюдку.

Голос его срывался.

- А потом, конечно, накатило. Не сразу. Еще месяца три жил почти нормально, тусовался, на секс-шоу ходил, бухал каждый день. Новости не читал. А потом страх такой появился, все стал думать, что там пишут на родине обо мне… Сильный страх, как паника… Думал, почитаю не взатяг, просто чтобы представлять, что и как… А потом несколько дней просидел... Сделали из меня Мефистофеля. Все грехи собрали в кучу. Блогеры меня кастрировать хотели.

Он помолчал и продолжил.

- Парень этот сразу помер – зря батя ему пульс заставлял щупать. Сзади там тоже жмур, не пристегнутый был. Какой-то их родственник. А этот, врач который, в больнице кончился во время операции. Поди свои же и прирезали.

- Почему вы так говорите: жмур, врач! – не вытерпела Женя. – У них имена были. Врача, между прочим, звали Геннадий Мелехов, и он в Чечне был, людей спасал!

- Не надо имен, - тихо ответил Тимофей. – Не надо. Думаешь, не знаю, как его зовут? Я его знаю, как свою биографию. И про Чечню знаю. Видишь, - он вдруг высунул руку и сбил до локтя рукав пиджака. – Видишь?

На руке с внешней стороны чуть выше запястья начинался ровный ряд изогнутых шрамов, как памятные засечки на коре дерева.

- Резал себя и читал. Читал и резал. Тянуло сильно. Заживает тут, правда, плохо. Завязал. Больше не режу.

- Пап, пойдем, - встала Женя. – Слышишь? Пойдем.

Я сказал ей тем сухим тоном, который обычно на нее действовал:

- Иди в номер и жди меня там. Маме не звони. Поняла?

Она посмотрела на меня настырным взглядом, хмыкнула, подняла с песка шлепанцы и быстро зашагала в сторону выхода с пляжа. Ноги ее выбивали скрипучие фонтанчики песка.

- Зря вы ее впутали, - сказал Тимофей. – Хорошая девушка. Я бы на ней женился.

- Даже не думайте.

- Да я понимаю. Я считал, она уже знает… Думал, она типа как вошла в мое положение. А вы, оказывается, ей ничего не сказали. Я таких, как она, мало знаю. Мои девки не особенно запариваются, что я там сбил кого-то. Одна полгода в «контакте» писала, чтобы я возвращался, потому что она меня любит… Дура такая, - хохотнул он.

Я почувствовал, как он садится рядом со мной. Песок тяжело заныл под его массивным телом.

- Все это происходит как будто не со мной. Вот кажется сейчас тряхну головой и оно пройдет. Старая жизнь тоже как будто не моя, как будто мне про нее просто рассказали. Дольче вита… В Европу ездил четыре раза в год. Телок содержал. Все меня любили.

- Вы с кем-то поддерживаете контакт?

- Ну так… - сделал он неопределенный жест. - Деньги-то нужны. Есть пара людей, кто еще обо мне помнит и заморачивается. С остальным понятно – с глаз долой… Я для них теперь типа фетиша, побазлать в компании, что лично такого урода знали. Сочиняют там ерунду всякую… А, - махнул он. – Хуже, чем есть, все равно не скажут.

- Ну а в Америке? Думаете, там по-другому будет?

- Хуже, чем здесь, не будет. 

Мы помолчали. Фонарь Николая, брошенный на песок, высвечивал узкий сектор до самой воды. Иногда полосу света переползал отшельник, волоча за собой окаменелую ношу.

- Вот как оно так получается, профессор: живешь-живешь, не падла, не стукач, не гнида какая-нибудь. Живешь, работаешь… И вдруг жизнь превращается в ад. А что ты сделал? Просто оказался не в то время и не в том месте. Сколько раз я думал о том, что могло бы быть… В то утро я должен был ехать другим маршрутом, просто друзья позвонили, пришлось делать крюк… Как вам объяснить… Ну я же не планировал убийство… Я же не урка какой-то… Я просто ехал… Да, ошибся, не скрываю, но ошибка мелкая… Треть метра вправо и мы бы разошлись... Если бы урод, которого я обгонял, подвинулся, мы бы точно разошлись… Да такое с любым может быть. Что вы на меня смотрите, скажите, вы такой неуязвимый?

Я покачал головой:

- Я так не думаю. Знаете, году в восемьдесят девятом, была такая мода строить гаражи.

Николай глянул вопросительно. 

- Ну обычные гаражи, - пояснил я. - Только двухэтажные, капитальные, с подвалом. Тогда же просто так купить было сложно. А тут организация выделила нам земельные участки, а строили мы сами. И вот как-то я делал кладку стены, разделяющий мой гараж и гараж товарища моего, Вити Стародубцева – он, кстати, теперь профессор в Массачуссетском технологическом институте. Не важно. Делаю я кладку, а Витя с другой стороны прямо подо  мной у стены копошится, не помню – раствор что ли замешивает. И вдруг я поворачиваюсь неловко и сталкиваю локтем обломок кирпича, вот такой где-то.

- И что? Промазали, видимо?

- Промазал. У меня до сих пор это перед глазами: кирпич летит, а Витя отходит от стены, и кирпич плюхается в раствор. Он на меня смотрит и смеется. И я смеюсь. Только потом до нас доходит, что еще немного, и получил бы он по загривку с высоты метра два, и кто его знает, стал бы он тогда профессором в США.

- И к чему вы это?

- Меня долго потом мучило. Так нелепо. И ведь это не я его спас, а случай, ситуация… Мы даже понять не успели – он отошел, кирпич плюх и все. Но ведь я виноват, виноват не меньше, чем если бы я его зашиб. Убийство по неосторожности – так это называется. И если бы оно произошло, наша с ним жизнь потекла бы другим руслом, совсем другим. И не стали бы мы с ним профессорами, скорее всего, и не ездили бы в Стокгольм на конференции. А решил-то все мелкий случай, от нас почти не зависящий. А с другой стороны, оба мы были без касок, никакого понятия о технике безопасности, раствор месили под стеной – ну, мы же крысы лабораторные, а не строители. Вот оно и произошло, понимаете? То есть вроде как случай, а вроде и не случай, а даже умысел, халатность. И мы даже не представляем, сколько раз за нашу жизнь случай, мелкое везение, спасает нас от катастрофы. Справедливо это или нет? Мы ведь и выводов не делаем, пока не произошло. Смеемся, что обошлось. Куражимся, рассказываем, как забавный анекдот. А случай он такой, переменчивый. Вот мне повезло, а вам нет…

Николай слушал рассеянно. Я даже не знал, слушает ли он. Крупная фигура в свободном белом костюме, застывшая и непроницаемая для взгляда, напоминала истукана, безразличного к происходящему.

Я неловко замолчал, сгребая кучки песка и расплющивая их ладонью.

Со стороны жилой части острова послышались голоса, и на пляж вышли две фигуры – в одной из них я признал капитана Сэма. Он шел с кем-то из местных, громко споря. Его жесты были резкими. Оба зашли в воду по колено и принялись что-то обсуждать, иногда громко выкрикивая в темноту короткие команды. Со стороны моря им, видимо, кто-то отвечал. Наконец Сэм махнул рукой и быстро зашагал прочь с пляжа. Его спутник еще покричал невидимому ответчику и устремился за Сэмом.

- Верно говорите, - сказал Николай. – Сам виноват… А на случай мне жаловаться нельзя, случай меня много раз выручал. Как-то, - он вдруг едва заметно заулыбался, - с пацанами по малолетке от ментов убегали, и я полез по ветке над школьным забором… А забор такой, знаете, из стальных прутков. Я уже почти перелез, ветка вдруг нагнулась и хрусть… Только успел подумать, что сейчас меня проткнет. Но вот повезло: рухнул рядом с забором, только спину сильно отшиб. А сантиметров десять вбок, и стал бы паралитиком на всю жизнь. Случай… А как в нашей жизни без риска? Никак.

- Никак, - согласился я.

- Я знаю, что я мразь, - снова заговорил он. – Я у вас сочувствия не ищу. Мне оно не нужно. Я вам говорю не для того, чтобы себя отбелить. Я понять не могу – почему в тот самый момент у меня не было никакого сочувствия? Мне машину жаль было, мне за себя было страшно, а этот врач… Мелехов… Все было, как в кукольном театре. Я его не воспринимал в тот момент, как жертву… Я себя жертвой считал.

- Шок, - заметил я.

- Да не в шоке дело. Мне его и потом не жаль было. Это шло параллельно – он и я. Если бы суд признал его виновным, я бы это схавал, понимаете? Меня только это интересовало – чтобы от меня отстали.

- А потом?

- А потом я начитался про его подвиги… Я ведь не только его убил, я убил всех тех, кого он еще мог спасти… Ему сорок шесть было, вы понимаете, сорок шесть, он полжизни прожил. У него жена, дочь остались, пациенты… Знаете, сколько на его похороны пришло? Там полгорода собралось. А я смотрел на него и думал: только не сдохни, а то мне по полной впаяют. Ну профессор, вы же нормальный мужик, скажите, что я должен был чувствовать? Откуда это берется?

- Я не знаю.

- Что это за ответ?

- Некоторые с этим рождаются. Некоторых так воспитывают. А некоторые живут слишком благополучно, чтобы воспринимать трагедию. Вы, видимо, были из их числа.

- Так просто… - проговорил он. – А вы знаете, что каждый час на Земле умирает 6000 человек? Каждый час. А в сутки – население небольшого города. Люди мрут, как мухи, мрут веками... 

- Вы часто думаете о погибших?

- Я не думаю о них. Вообще не думаю. Они живут со мной. Ну типа как духи… - он нервно рассмеялся. – Я не думаю о них, просто они… Как будто вон там сидят и смотрят… - он кивнул за свое плечо. – Смотрят и ждут, что я дальше сделаю. Молча смотрят, не осуждают, просто смотрят. А я ложусь набок на своей тахте, заворачиваюсь в тряпку и ничего не делаю. А по спине как муха ползает чей-то взгляд… Если укрыться с головой, помогает… Но главное, чтобы открытых мест не было… Если нога торчит, они на ногу буду смотреть… Или в затылок… Как прицел оптический. Да, если с головой укрыться, тогда легче… А потом лежишь, лежишь, и думаешь – они еще там? Уже плечо затекло, а повернуться боишься. Словно кто-то реально сидит… Ну понимаешь же, что никого нет, а повернуться не можешь. Иногда точно дыхание слышишь… Шаги чьи-то… Потом придет этот мальчишка, как его… Кай… завалится без стука, и уже понятно, что больше никого нет. А если Кай не приходит, часами лежу и повернуться боюсь. Поссать нужно, а воли не хватает…

- Слушайте, это уже психоз… Вы не боитесь сойти с ума? Я вам безо всяких фигур речи говорю – вы идиотом станете.

- Боюсь. Не боюсь, а допускаю. Может быть, идиотом лучше. А что мне еще остается? Я каждый день бужу в себе надежду, что как-то образуется, что паспорт мне новый подгонят, что в Штаты сбегу, а там легче будет… Там точно легче будет – там страна такая, ворами и убийцами построенная. А другой день понимаю, что не сбегу. Не сбегу. Не потому, что невозможно, а потому что устал. Так устал… Даже от вас бежать не хочу. Я месяц в джунглях скрывался, как Тарзан. Больше не буду. И бегать не хочу. Что мне остается? Либо с ума сойти, либо руки наложить… Я этого тоже не исключаю. Вот, думаю, есть же какие-то яды… Как думаете?

- Ну, это уж совсем малодушие и трусость, - резко сказал я. – После всего паскудства, что вы сделали, наложить на себя руки – это уже совсем ни в какие ворота… Так ваша вина будет на вас навсегда.

- Она и так будет, - буркнул он. – А ваш совет? Вы бы что сделали?

Я некоторое время обдумывал ответ и начал было говорить, но он оборвал:

- Погодите. Вы мне так скажите, как будто ваша жизнь от этого зависит. Короче, чтобы ответить за слова. Разве у меня есть варианты? Не торопитесь. Честно скажите. Как есть. Может, не яд, может повеситься? Я думал уже.

Я замолчал надолго. Николай взялся за свой фонарь, луч блуждал по пляжу, как цирковой прожектор. Вялые отшельники сверкали черными глазницами, притворяясь мертвыми.

- Вот что я думаю, - ответил я, шумно выдыхая. – Вам нужно вернуться в Россию.

Он рассмеялся:

- Вот и весь совет, да? Вернуться? И что будет?

- Вы слишком много об этом думаете. Не думайте. Что-то будет. Отнеситесь к этому, как к неизбежному.

- Да,  классный совет. Вот вы сдайте меня, и вернусь я в Россию или тут посижу года два, пока не сдохну. Вы-то, я гляжу, не рискнули меня выдать.

- Это не то. Вы должны объявиться сами. Это единственный шанс вернуться к нормальной, полноценной жизни.

- Шанс? Если я вернусь, меня с аэропорта… - он показал знак из скрещенных пальцев. – Да там в России каждый второй мечтает меня на кол посадить.

- На кол вас, допустим, не посадят, а срок получите наверняка.

- Во-во, в тюрягу добровольно сесть предлагаете… - с дурной веселостью проговорил он.

- Вы и тут в тюрьме. Посмотрите на свою жизнь: гулять выходите по расписанию, сидите в одиночке, спите на шконке у параши, всего боитесь. Это и есть самая настоящая тюрьма.

Он молчал.

- Только ваша тюрьма – бессрочная. Эта тюрьма – навсегда. Я понял, почему не сдал вас сразу. Я только сейчас это понял. Я не сдал вас, потому что вы уже отбываете свое наказание. Именно так. Вы уже сидите, только думаете, что это когда-то закончится. Но это пожизненное заключение, понимаете? Не важно, в Америку вы уедете, в Аргентину – вы будете возить эту тюрьму с собой.  И вы никогда не избавитесь от своих гремлинов, пока не посмотрите им прямо в глаза. Ножом себя режете – похвально. Наказываете себя? Жалеете? Только вам это не помогло, ведь так? Вам не помог алкоголь, вам не помогли друзья. Вам ничто не поможет, кроме одного – вернуться. Страшно, я понимаю, очень страшно. Не думайте о страхе. Вам нужно вернуться на родную землю – земля простит. У нас там, в России, не осталось ни одной правдивой религии, кроме одной – нашей земли. Вас будут хаять, будут перемалывать вам кости, но уже не так, как тогда. Вы людям уже надоели изрядно. Похаят недельку и забудут. Потом суд будет, дадут вам лет пять колонии. Хуже чем здесь не будет. Вы пойдете туда, не отрицая ни одного из своих грехов. Ни в чем не оправдываясь. Не думайте об этом. Закон не так жесток, как вы сами.

- Думаете, в тюряге не хуже? – с сомнением проговорил он.

- Как минимум, вам не будут мешать спать белки.   

Мне показалось, он усмехнулся. Веселая яхта потушила огни и погрузилась в молчание. Хлюпал прибой.

***

Аэропорт Суварнабхуми поражал размерами: вытянувшийся в длину километра на два, он быстро привел меня в тонус после казавшегося почти бесконечным вояжа сначала на яхте, потом на автобусе и, наконец, на легком двухмоторном самолете – это был самый быстрый способ выбраться с нашего острова.

Раннее утро, когда мы последний раз окинули взглядом уже почти родное бунгало, казалось мне вчерашним днем.

В аэропорту было людно и суетно. Китайская делегация с почти одинаковыми чемоданчиками и совсем одинаковыми лицами безалаберно прокладывала путь в толпе. Смуглая, некрасивая женщина, вроде индуски, толкала перед собой набитую доверху тележку, подгоняя трех чумазых детей – еще одного, самого мелкого, она несла на руках. Шли возле нас, то обгоняя, то чуть отставая, трое англичан примерно моего возраста. У одного из-под шляпы выбивалась косичка с вплетенной в нее цветной горошиной.

Мы с Женей тоже катили тележку. В день нашего прилета аэропорт показался мне фантастическим, словно я, как герой Кира Булычева, попал в лунапорт далекого будущего. Все было современным, чистым, непривычным, и особенно экзотическим казался влажный, парной воздух с легким привкусом синтетических материалов, а у выхода – пропитанный дизельными выхлопами. Беспардонно жаркий воздух.

Сегодня мы спешили, спешили, не знаю почему – времени было много. Влажный воздух уже не казался приятным, я потел, подступала отдышка. Аэропорт напоминал уже не лунапорт, а какую-то огромную остановку, где все чего-то ждут или куда-то спешат.

Я видел сотни лиц, и по привычке старался запомнить, запечатлеть каждое в памяти, но уже через минуту забывал. Лица текли через меня. Люди толклись, шелестели подошвами и кашляли. Как призраки, они вспыхивали своими бородами, шляпами, очками, коронками и татуировками, и тут же погружались во мрак. Чужие люди, неспособные понять нас. Я шел по царству мертвых, образы которых лишь ненароком отпечатываются в моем сознании, как след на линии прибоя.

Очередь перед стойками регистрация была достойно книги рекордов. Мы заняли место в хвосте длинной змеи, разгороженной ленточным заграждением. Змея двигалась нехотя, иногда замирая в шумном, вздыхающем, потном ожидании.

Женя поминутно оглядывалась.

- Он не придет, - сказала она. – Я чувствую  - не придет.

- Не каркай, - ответил я. – Еще утром ты была уверенна, что придет.

- А теперь думаю, что не придет. Он тебя обвел вокруг пальца. Если бы хотел уехать, уехал бы с нами. Какие дела у него могут быть в Бангкоке? Он просто увильнул. Что ты будешь делать, когда приедем?

- Тогда и подумаю. Но он придет, вот увидишь.   

- Спорим, что не придет? – она вытянула тонкую ладошку. – Спорим на твой телескоп.

- Ничего себе. А ты что ставишь?

- Я… если я проиграю, я отдам тебе свой ридер.

- Пойдет, - тряхнул я ее руку, и мы пододвинулись в очереди шага на полтора.

Я встретил знакомого, не сразу узнав в загорелом человеке своего давнего студента. Мы перекинулись парой вялых фраз.

Сердитая тайка-администратор нетерпеливо обклеила наш чемодан ярлыками, выдала нам квитки и посадочные талоны.

- Я же говорю: не придет, - в последний раз Женя окинула взглядом зал, пока мы шли на посадку.

- Погоди, до вылета еще больше двух часов.

- Почему ты так в него веришь? – спросила Женя. – Даже телескоп свой поставил.

- У него нет выбора.

- Знаешь, - рассудила Женя, пока мы стояли у красной черты паспортного контроля, - знаешь, может быть там, на пляже, ночью это казалось отличной идеей, но утром взгляды меняются, разве нет? С точки зрения человека, который уже рискнул один раз сбежать от правосудия, вернуться добровольно – это глупый шаг.

- Ридер будет моим, - заявил я, подталкивая ее к немногословному человеку в  стеклянной кабинке. – Или я ничего не понимаю в людях.  

Потом настала моя очередь: смуглый контролер взял паспорт, быстро перелистнул его до страницы с фотографией и поднял на меня подозрительные глаза. Он смотрел неприлично долго, потом снова изучал паспорт и снова смотрел на меня. Казалось, что он все понял, и что вот сейчас, умалчивая о произошедшем, я совершаю преступление.

- Очки снять? – спросил я, добавив жест. – Glasses?

- No, no, - безразлично сказал инспектор, ставя на паспорте печать. Больше я его не интересовал.

Мы расположились около выхода на посадку. Женя ушла изучать ассортимент магазинов, я взялся за журнал, читая, скорее, механически, без смысла.

Она вернулась минут через сорок с несколькими цветастыми пакетами.

- Это маме, - разворачивала она тонкую материю и накидывая на плечи. – Это Диме и Сашке. Это я себе взяла… А это тебе.

Она протянула мне чехольчик для телефона в пестрой расцветке.

- Капитан Сэм выбрал бы такой же, - хохотнула она.

Чехольчик мне понравился. Дома я наверняка заброшу его подальше.

За сорок минут до взлета мы стояли в очереди на посадку. Толпа говорила по-русски, что было немного странно – за почти две недели на острове русская речь стала для меня чем-то эксклюзивным.

 - И ты прикинь, он нажрался до синих соплей, поскользнулся, и с кормы прямо в воду… - очень громко вещал жлоб в отвислой майке. Красные уши его шелушились от загара. 

Он специально говорил погромче, чтобы слышала вся очередь.

Я подумал, что если бы не то трагическое происшествие, на его месте мог бы быть Николай-Тимофей. Он наверняка был таким же, громогласным, веселым и бесхитростным.

Женя вышла из очереди, огляделась, затем вернулась ко мне:

- А чехольчик от телескопа входит в комплект?

- Нет, на чехольчик мы не спорили.

- Ну пааап, зачем тебе чехол, если нет телескопа?

- На чехол мы не спорили, - твердо ответил я.

Нам достались места в самом начале салона. Люди шумно заполняли самолет, громоздя баулы с теплой одеждой над головой, толкаясь и извиняясь. Тихо гудели турбины. Солнце уже клонилось к закату и било через иллюминатор красным теплом.

Прошло уже десять минут со времени предполагаемого вылета, расселись все пассажиры, но самолет стоял у посадочного терминала. Еще минут через пять в салоне началось нетерпеливое шевеление.

- Да отстал кто-то, - услышал я громкий голос сзади. – Ну. Ждут, говорят, кого-то. В дьюти-фри застрял, - засмеялся голос.

Я посмотрел на Женю с легким торжеством. Она пожала плечами.

- Пап, он тебе так важен?

- Телескоп?

- Да не телескоп, а этот… Тимофей.

- Знаешь, Женька, сама уже должна понимать. Он не убийца, а просто… просто слабый пустой человек. Вернее, он был им. А может стать человеком настоящим, если не сломается. А настоящих, знаешь, не так много, чтобы ими разбрасываться.

- Какой же ты у меня идеалист, - заключила дочь.

Прошло еще минут пять или семь, когда в передней части салона послышался шум, говор, и, откинув шторки пассажирского салона, вошел веселый, распаренный молодой человек. Он еще не отошел от своей спешки, улыбался всем, извинялся, волочил за собой чемодан. Потом долго пристраивал его на полку с помощью проводницы.

Тимофей не пришел.

- Дамы и господа, наш самолет готов к взлету. Просим вас застегнуть ремни, отрыть шторку иллюминатора, привести спинки кресел в вертикальное положение и убедиться, что все мобильные устройства выключены на протяжении полета…   

 * * *

Мы узнали обо всем на второй день после нашего приезда, когда вещи были распакованы, подарки подарены, фотографии обсуждены, а телескоп переехал на ПМЖ в комнату дочери.

Мы не стали рассказывать ни о чем лишнем. Женька наседала, чтобы я пошел в полицию. Я колебался.

Я сидел в своем кабинете, когда раздался голос жены:

- Вы представляете, поймали того мерзавца, который тогда врезался в машину Мелехова… Алёша, слышишь?

Я быстро вышел в зал. Через минуту прибежала Женя.

Его задержали сотрудники паспортного контроля в аэропорту Суварнабхуми в день нашего отлета. Их внимание привлекла просроченная на два года виза, и лишь потом, в процессе дознания, выяснилось, что наш знакомый проходит по линии Интерпола. Мы разминулись, вероятно, на десять минут.

Самого Тимофея не показывали – лишь общие планы аэропорта, мрачных тайских копов и выдержки из сюжета трехлетней давности. Его должны депортировать в Россию в течение нескольких дней, говорилось в конце  телесюжета.

- Ужас, - заключила супруга. – Такого душегуба три года ловили… Да еще депортировать сразу не могут. Надо за такое сразу… я не знаю. Сразу пожизненно сажать и без суда.

- Мама! – воскликнула Женя. – Ты вообще про это ничего не знаешь.

 - А ты, можно подумать, знаешь.

Женя замолчала. Вечером она вернула мне телескоп и ридер.

 * * *

Тимофей отсидел четыре года и восемь месяцев в колонии-поселении. Два раз мы с Женей ездили за полторы тысячи километров навещать его.

Он освободился в марте этого года. Помимо нас, его встречал один-единственный человек, его отец.

Тимофей остается близким другом нашей семьи по сей день.