На несколько дней я уеду из города, а чтобы блог не пустовал, решил воспользоваться случаем и выложить повесть. Она удачно разбилась на три части, так что каждый день до пятницы будет выкладываться по одной. Большинство моих рассказов не имеют четкого сюжета, но в этот раз захотелось написать в более классическом ключе, с завязкой и интригой. По опыту моей супруги, на прочтение одной части уходит 20 минут
Отшельник (повесть)
Через час или два после заката они бесшумно выходили на берег. Молчаливое полчище рассыпалось по пляжу, как горсть бисера; оно проворно занимало песчаную полосу до прибрежных кустов и приходило в немыслимое движение. Желтоватый свет фонарика действовал, как паралитический газ, окаменевал их, и лишь едва заметные движения клешней и блеск черных, живых глаз выдавали испуг живого организма.
Я сидел на теплом еще песке. Вяло плескался прибой, шумели за спиной кроны деревьев, из-за которых прорезался иногда резковатый голос местного мусорщика.
У входа в бухту стояла на рейде туристическая яхта, различимая по перекрестью светящихся точек. Одиночные звезды тускло просеивались сквозь темную испарину неба.
Где-то слева играла едва слышная музыка – мне показалось, пел казачий хор, пел хрипловато и как-то плоско, словно мелодия-звонок мобильного телефона. В самом деле, казачий хор? Здесь, в субтропиках, он бы звучал настолько абсурдно, что даже не нарушал нашей уединенности. А может быть, эта музыка играла у меня в голове?
Я снова включил фонарик и оказался в центре цирковой арены, на которую смотрят десятки подозрительно выпученных глаз. Крабы-отшельники ползают боком, волоча за собой чужую ракушку, и замирают, почуяв угрозу. Наиболее отчаянные могут погрозить тебе клешней. Постепенно они привыкают к чужому присутствию, перестают раздражаться на фонарик и устраивает прямо у твоих ног причудливые ритуалы. Они волочатся друг за другом поодиночке или целой ватагой, закапываются в песок, дерутся. Куда не направишь свет фонарика, по безжизненной пустыне блуждают призраки умерших ракушек.
Я не очень разбираюсь в их повадках, но думаю, что краб-отшельник просто занимает первую попавшуюся ракушку, а когда вырастает – меняет ее на что-то покрупнее. Пижонство встречается сплошь и рядом: то и дело попадается краб, отхвативший себе ракушку на три размера больше и в перламутровых стразинах. Он гордо и тягостно влачит ее по песку, рисуя кривой след и отставая от соплеменников, занявших невзрачные, зато удобные в переноске дома. Пока он добирается до места оргии, бесшумная ватага перемещается на новые пастбища, и страдалец тащит свою роскошную ношу туда. Вопреки законом Дарвина, ракообразные любители особняков не повымерли.
- Смотри, - киваю я Жене на такого отличившегося отшельника: тонкие лапки под массивным кукишем ракушки. Он неловко мнет песок и перемещается пунктиром, то и дело останавливаясь для передышки.
– Мне кажется, люди недалеко ушли даже от таких примитивных организмов, - продолжаю я.
Женя, сидящая рядом, толкает меня плечом:
- Совсем не факт, что краб сам выбирал ракушку. Не будь к ним так строг. Смотри, какие милые.
- Может быть. Но суть не меняется: его выдающееся приобретение не сделало его лучше.
Женя встает и присаживается на корточки, выставив руку с карманным фотоаппаратом, чтобы запечатлеть мученика в анфас. Отшельник в ужасе замирает, успев слегка окопаться. На фотографии он получается некрасивым, посеревшим и похожим на камень. Золотистый песок вокруг выглядит, как пыль. Таиланд не дает нам вывезти ни толику из его красот.
Я встаю, стряхиваю брюки и беру Женю под руку:
- Делай фотографии вот здесь, - я легонько стучу по ее лбу. – Пойдем до скалы.
Дочь притискивается ко мне, и мы идем вдоль пляжа, распугивая отшельников. Иногда они зарываются и щекочут ступни. Женя вскрикивает и подпрыгивает.
Песок здесь певучий, хрустит и присвистывает, как свежий снег. Днем перемещаться по такому снегу можно только бегом, до того он раскален, но сейчас ближе к полуночи, песок струится между пальцев, как шелковый палаток. Женя наклоняется вперед и наступает со всей силы, чтобы звук был громче и тягучее.
Мы не привыкли к такой темноте. Темнота вокруг непроницаема, густа и на ощупь безопасна. Она накрывает нас защитным колоколом, обтекает густым маслом. Свет фонарика разжижается, раскисает и смешивается, не нанося ей вреда. Звуки становятся непростительно резки. Темнота держит нас в своем кулаке и делает неуязвимыми для тревог. В такой темноте очень удобно смотреть на себя как будто немного со стороны.
В этот январский вечер я должен сидеть в своем кабинете с ноутбуком наискосок и пачкой рефератов. За окном, если верить смске от жены, минус тридцать три и снежно. Буран прекратился вчера, а к вечеру похолодало. Дома я бы натянул свитер, вставил ноги в тапочки и думал о том, заведется ли с утра автомобиль. Женька бы лежала на диване, кинув на ноги плед из ламы и подложив под голову стопку подушек. Она бы читала свои толстенные учебники по экономике.
Но это было не с нами. Мы были здесь, и вокруг дышала мягкая субтропическая темнота. Погода пришла в равновесие с температурой тела, и ветер, теребящий отворот рубашки, не осязался кожей. Сдержанно пахли цветы. Там, в России, всего четыре дня назад (а кажется – месяц), выгружая чемоданы из багажника такси, ежась на ледяном ветру, растирая костяшки ноющих пальцев, невозможно было поверить в существование таких удивительных мест. Я поддавался на лесть погоды. Я выходил из укрытия, где моя душа пережидает промозглые российские холода. Я мог охватить мир одной мыслью. Я ощущал мир колыханием легкой ткани на моей груди. Мне хотелось запечатать этот момент и послать самому себе туда, где я в теплых носках сижу с ноутбуком и пачкой рефератов, согреваясь теплым чаем и мыслями о весне.
В этом кромешном одиночестве мы были не одни. Музыка, которую я слышал издалека, теперь стала громче. Играл дешевый китайский приемник с осипшей колонкой. Чуть в стороне от прибрежной линии в естественном углублении кустов мы заметили человека в светлой одежде, молочная капля в черном вакууме. На голове у него была шляпа с изрядными полями. Человек сидел неподвижно.
Невежливо проходить мимо. Пустой пляж, кишащий крабами-отшельниками, темнота и одинокость звуков заставили меня чувствовать, словно я пришел к нему в гости, словно мы с Женей топчемся в его прихожей.
Но человек не шевельнулся. Тетива внутри меня, которая вот-вот должна была метнуть приветствие в его сторону, ослабла. Я хотел провозгласить англосаксонское «хай!» и сделать это непринужденно, но желание отступило так же внезапно, как нашло на меня.
Мы прошли мимо хриплого приемника до самой скалы, за которой, как мы знали из тревожных наставлений тайцев, располагалось почти священное для острова место. На каменистом пляже откладывали яйца морские черепахи, которых охраняли здесь, как священных коров. Едва мы приблизились к скале, откуда-то сбоку от кустов послышались певучие шаги и выскочил молодой таец, вроде местного разнорабочего. Жестами он показал, чтобы мы не лазили на скалу.
Он что заговорил.
- Лизард? – переспросила Женя, уловив одно слово.
Таец закивал.
- Лизард, - объяснил он мяукающим голосом и добавил жест из кусающихся ладоней. – Dragon. Bite. Bite you. Not go there.
Мы направились назад. Казачий хор по-прежнему хрипел в динамике. Мне захотелось сесть рядом и послушать. При всей нелепости, бойкая музыка очень подходила моменту.
Но мы прошли мимо, замолчав на время, словно боялись быть услышанными.
Этот человек приходил сюда и вчера, и позавчера. Когда большинство туристов стягивалось к барам и подсвеченным бассейнам, он, как и мы, искал уединения. Он, как и мы, следил за плавлением оранжево-мутного солнца на линии горизонта, но продолжал сидеть здесь за полночь, когда мы возвращались на пляж после ужина. Может быть, он проводил здесь всю ночь, я не знаю. Он мог быть из России, а мог оказаться просто любителем экзотической музыки.
В бунгало, где мы жили, русских не было. Этот остров не попал в поле зрения российских туроператоров. Две дюжины однотипных деревянных домов на сваях стояли на уходящем вверх откосе прямо в чаще деревьев. Остров был слишком незначительной, к тому же труднодоступной локацией. Здесь жили в основном немцы, англичане и итальянцы, встретились нам и двое американских военных, а также большая австралийская семья. Остров располагался в заповедной зоне, и немногочисленный персонал охранял место ревностно, как наследство.
По прибытию на остров мы прошли не совсем приятный фейс-контроль – до того придирчиво и бесцеремонно осмотрел нас с Женей местный управляющий, невысокий, плотный азиат в строгой рубашке и брюках. Он отдал несколько крикливых распоряжений на наш счет и отстал. Видимо, его удовлетворил вид пятидесятилетнего профессора с дочерью-студенткой. Больше мы его не видели до самого отъезда.
- Как думаешь, он из России? - спросила Женя.
-Кто?
- Ну этот, - она кивнула головой туда, откуда сипели напевы.
- Может быть, - сказал я.
- Давай спросим.
- Не надо. Мне кажется, он не хочет, чтобы его спрашивали.
Тлеющий интерес моей дочери ко всему непонятному тут же занялся пламенем.
- А почему не хочет? Зачем же он тут сидит?
- Я думаю, он присматривает за пляжем. Чтобы никто не утонул. Ночью ведь запрещено купаться.
Я похвалил себя за эту спонтанную версию.
В полдень на пляж высаживались полчища экскурсионных туристов, приезжающих на пару часов и обедающих в столовой под открытым небом возле пляжа. Это было худшее время дня, когда глотки приезжих и смрад лодочных моторов превращали место в диковатый азиатский порт. Пляж становился кровоточащей раной острова, гноился пластиковыми стаканчиками, бумагой и арбузными корками после полчищ гикающих китайцев с фотоаппаратами. Но каждый день я видел чудо.
Часа в четыре, незадолго до заката, уборщики приводили пляж в первозданный вид, унося мусор в плетеных корзинах. Песок рыхлился граблями, пляж остывал, переваривал китайский пот и возвращал естественное очарование. Каждый день пляж умирал и воскресал, и чудо происходило точно по расписанию.
Но уборщики никогда не замечали красного кресла из дешевого пластика, которое нарушало аутентичность пейзажа. Складывалось впечатление, что у этого кресла и его владельца есть особый статус на этом острове, и даже строгие тайские уборщики, которые могут довольно бесцеремонно запретить тебе ходить в заповедные части острова, имеют распоряжение не задевать господина с его приемником.
Господин выходил откуда-то со стороны острова – он не жил в наших бунгало – и неспешно шел к своему красному креслу каждый вечер, по крайней мере, каждый из четырех вечеров, что мы пробыли здесь. Тайцы относились к нему, как к облаку, которое пролетает по небу и находит где-то свое пристанище. Я не видел, чтобы он заговаривал с кем-то из них. Не думаю, что он был туристом.
- За пляжем присматривает вон… - Женя кивнула на снующего за кустами мальчугана. – А ты видел, как он нелепо одет? Зачем он носит костюм на пляже? Зачем ему шляпа, когда нет солнца?
- Пойдем, - я указал рукой на проход через кусты в обитаемую часть острова. Вокруг фонарей кружилась мошкара. Ящерица-брошка застыла на ширме столовой. При нашем приближении брошка шевельнулась и исчезла.
- Он, конечно, не просто так там сидит, - сказал я. – Но он не хочет говорить. Мы не будем навязываться.
Женя ничего не сказала, но по ее сосредоточенному лицу я понял, что незнакомец уже обрастает легендами.
«Еще влюбится», - подумал я с тревогой, зная характер дочери. Незнакомец на тропическом острове для 18-летней студентки экономического вуза мог показаться пришельцем из другого мира.
* * *
Я никогда не любил жару, и влажные тайские дни я бы сократил на четыре часа. Я бы выпилил из них время с полудня до четырех (заодно выпилил бы и китайцев), добавив эти часы к утру. Нет ничего прекраснее, чем январские утра в Таиланде.
Я вставал в шесть, пока Женя еще спала, а солнце лениво шевелилось в дымке Андаманского моря. Я выходил из бунгало по скрипучим доскам, брал с перил полотенце, усыпанное за ночь шелухой – результат трудов местных белок - шел по деревянной тропе-настилу к столовой под удивленные взгляды тайцев (немцы раньше полудня не выползали), скидывал шлепанцы у торчащей из земли сколиозной трубы с душем и бежал на пляж.
Сначала я раз восемь пробегал вдоль кромки уставшего за ночь и притихшего моря от одной скалы к другой. Та, что справа, имела корону из огромного валуна на вершине, который не падал в море, словно приклеенный к основанию. Вторая скала, слева, отделяла пляж от лежбища черепашьих яиц. Между скалами - не более сотни метров.
Бежать было легко, ноги пружинили о влажный песок со следами крабьих оргий, прибой холодил ступни. Слишком влажный тайский воздух, который в иной день кажется не более пригодным для дыхания, чем загазованный московский, по утрам течет в легкие и разливается по ним запахами каркадэ и каких-то белых, плотных цветов, названия которых я не знал. Отдышка, которая появилась у меня при быстром подъеме к деканату на четвертом этаже, совершенно не брала здесь. Сердце билось быстро и ровно. Шум в ушах, досаждавший в России, исчез сам собой.
Когда солнце отрывало свой ленивый блин от линии гор позади и начинало по-свойски растирать плечи, я разбегался по дуге в море и бежал, пока волны не подкашивали ноги. Утром вода была исчезающе прозрачной и пахла березовым соком. Дно с черными лысинами валунов искрилось от бликов.
Вечером та же самая вода будет казаться ртутно-непроницаемой и кишащей гадами, но сейчас она почти неотличима от воздуха на вид и на ощупь.
Я плыл до буйков мимо пары яхт и катера. Иногда на нос катера выходил капитан Сэм, загорелый глазастый ямаец с торчащими вперед зубами, и начинал свою разминку с мячиком, помещенным в длинную сетку. Он размахивал им, одобрительно выкрикивая что-то в мой адрес - тоже ведь физкультурник. Мы общались жестами. Я показывал ему большой палец вверх, он вставал на руки и ходил так по носу своего судна. У него всегда было хорошее настроение для туристов, хотя не думаю, что он в самом деле был беззаботным человеком. Мне казалось, он умнее этого. В своем растаманском берете по вечерам он играл с местными в футбол, ужинал в столовой для персонала и спал в гамаке. Он жил абсолютно счастливой жизнью, хотя, возможно, эта благополучная картинка была лишь частью нашей экскурсионной программы. Но мне было плевать на это, и каждое утро, плавая рядом с его катером на спине, я освобождал голову от мыслей, тянущих ко дну, приходил в равновесие с плотной морской водой, и тешил себя надеждой, что при определенных обстоятельствах мог бы стать таким же беззаботным, как капитан Сэм.
После я сидел на пляже, пока солнце не иссушало последнюю соленую каплю на моих плечах. Когда становилось жарко, я уходил в чащу. По деревянной тропинке, а затем по ухабистой земле я понимался на вершину горы, которая венчала наш остров. Отсюда открывался вид на заднюю часть острова, где многоэтажки скал кипели в яростном прибое, а далеко на линии невидимого сиреневого горизонта маячил парусник.
Я возвращался в бунгало около десяти мимо уборщиков, волокущих тюки грязного постельного белья и тележки с моющими средствами. Они почтительно улыбались.
Женя к тому моменту успевала искупаться и позавтракать. Она готовилась к пляжному дню, обильно намазываясь кремом то ли для загара, то ли от загара. За пять дней она уже стала темнее иных азиаток, хотя я обещал ее матери, что мы купим широкополые шляпы, а в жару будем сидеть в номере. Здесь эти обещания казались абсурдом.
Я же нашел себе прекрасное убежище на самые жаркие часы – недалеко от наших бунгало посреди негустого леса кто-то смастерил домик на дереве: дощатый помост на высоте метров трех, лестница и навес из веток, пропускающих пятнистое солнце. Может быть, этот дом сделали для туристов, а может, местные использовали эту высоту для наблюдения за морем.
Я никого здесь не встречал, поэтому считал место своим. Я забирался наверх, садился на пол, привалившись к перилам, и читал. Было неудобно, жестко, но этот дом посреди джунглей был воплощением какой-то давней мечты еще со времен книжек Майн Рида. Ветер обдувал лицо, густой жар давал слабину под полупрозрачной крышей, а время текло медленно и лениво. Просидев здесь час-другой, я спускался с тайной гордостью в душе и шел на пляж, чтобы подразнить разомлевшую от жары Женю пригоршней соленых брызг.
В тот день после позднего обеда мы с Женей вышли на пляж. Солнце уже стремилось к горизонту, лагуна дышала розовым, и вода приобрела цинковый блеск.
Посидев со мной недолго, Женя с группой немецких туристок ушла смотреть закат на скалу. Я остался на пляже, глядя, как паркует свою лодку капитан Сэм. Я видел лишь его контур на фоне краснеющего неба. Все, что он делал, он делал небрежно и правильно. Абрис лодки фыркнул, затих и осел, качаясь на мелких волнах. Сэм и его помощник мелькали в просветах окон.
Женя вернулась через час, села рядом и стала показывать на белесом экране телефона снимки. Кожа на ее плечах уже облезала, и получившиеся фигуры напоминали материки в море цвета круто заваренного какао.
Довольная своими фотоработами она пошла в дальнюю часть пляжа, чтобы сделать несколько панорамных снимков падающего валуна в вечернем свете.
Неожиданно я услышал вскрик. Я вскочил. Я увидел, как Женя отпрыгнула, по-девичьи подгибая свои длинные и тонкие ноги, подняв локти, словно боялась их намочить.
Я кинулся туда. В дальней части пляжа была суета – пара немецких пенсионеров тоже смотрели в сторону Жени; старик толкал супругу подальше от воды. Я не мог разглядеть, что их напугало.
Слева к Жене быстро направился человек в светлом костюме, тот тип, что сидел тут вчера. На ходу он снимал пиджак. Уже почти добежав, я видел, как он бросил пиджак куда-то на линию прибоя, раскрыв наподобие парашюта.
Он схватил Женю за руку и оттащил от воды. Я подбежал следом.
- Смотри, - говорила она срывающимся голосом, нащупывая мою ладонь и вжимаясь мне в плечо.
Там, где колыхался бесформенный кусок материи, бывший пиджаком, торчала злобная голова какого-то пресмыкающегося с нервным языком, который выстреливал на добрых десять сантиметров. Рептилия была раздражена. Она колыхалась в прибое вместе с пиджаком, согнувшись полумесяцем.
Я услышал поющие шаги сзади – прибежал мальчишка, блюститель черепашьего покоя. В руках у него была рогатина. Он издал какой-то шипящий звук и двинулся на рептилию, тыкая по ее адресу палкой. Рептилия – огромная ящерица – попятилась и отступила в воду.
Через минут он вернулся.
- Сальваторе… - объяснял он нам зло. – Сальваторе. Лизад. Bite you. Not to feed him.
- Варан, - понял я. – Я думал, они не любят воду.
Таец пожал плечами и пошел удостовериться, что его лизард отплыл на безопасное расстояние от диких русских туристов.
Потом он вернулся и сдержанно сказал что-то незнакомцу, тот ответил, как мне показалось, по-английски, но слов я не разобрал. Тайский пацаненок не смел приказывать господину в белом; видимо, о чем-то просил его.
- Я так напугалась, - еще тряслась Женя. - Я думала, бревно к берегу прибило.
У нас в номере была брошюрка на семи языках мира, выданная отельным гидом. В ней значилось, что местные вараны не могут загрызть человека насмерть, но в целях самозащиты кусаются своими мелкими зубчиками. Поскольку вараны – падальщики, их укусы приводят к гниению раны, и она заживает крайне долго, особенно в условиях влажного тайского климата. Брошюра также уверяла, что встретить варана на островах достаточно сложно, а местная разновидность активна в утренние часы.
Пока я припоминал сведения о варанах и излагал Жене смягченную версию, она хватилась:
- А где этот человек? Он забыл свой пиджак.
Она кинулась было к воде, но у самой кромки остановилась.
- Фу… Я боюсь. Пап, зацепи пиджак. Надо отнести.
Я выловил из воды потерявший всякий вид, тяжелый, как труп животного, пиджак. Мы легонько отжали материю и отправились искать владельца. Его нигде не было.
- Гринго… Фаранг… - напрягал я свои запасы южных диалектов, пытаясь объяснить тайскому персоналу, кто именно нам нужен. Я показывал им пиджак, они кивали и услужливо соглашались нас проводить, но каждый раз вели или к бунгало, или к столовой. Один раз предложили утюг.
- Джентльмен… На пляже… - я жестикулировал. – Приходит ин зе ивнинг. Сит он бич. Уайт хет.
Тайцы не любят, если фаранги проявляют настырность. Еще тайцы уверенны, что именно они говорят на истинной версии английского языка. Я понял, что они либо не знают белого господина, либо не хотят рассказывать.
- Пиджак надо постирать и погладить. Там, кажется, предлагали утюг? – оживилась Женя.
Этот пиджак и его владелец, молчаливо пришедший ей на помощь, заполонили все ее мысли. Нет, я не боялся, что у Жени случится пляжный роман с незнакомцем. Это было почти невозможно.
В конце концов, остров был невелик, все на виду, а большей угрозой, особенно в первые дни, казались мне пара английских спортсменов, которые по утрам плавали по бухте на виндсерфере, а потом подолгу стояли по пояс в воде, громко разговаривая и растирая соленой водой свои плечи.
Но почему-то эти англичане, явно желавшие привлечь внимание и носившие свои обтягивающие костюмы, косички и серьги, оставили мою начитанную дочь равнодушной (я подозревал уловку, но пара ее едких ремарок поставили на англичанах крест).
Зато полноватый, бесформенный человек в дорогом пиджаке, который висел на нем, словно был с чужого плеча, увлек ее мысли, не делая и трети усилий, которые предпринимала английская парочка.
Я не боялся чего-то скабрезного. Я знал, что за тайными личностями чаще всего нет особой тайны, по крайней мере, красивой тайны, и что человек, возможно, аутист или технический работник, а может быть, он и вовсе самый обычный любитель посидеть в одиночестве на пляже. Его странный костюм, вероятно, объясняется все же какими-то психическими отклонениями. Может быть, его отправляю сюда родители, потому что зимний климат вредит его здоровью.
Но фантазия моей дочери не желает останавливаться на таких пустяках.
- Он никакой не аутист, - рассуждала Женя, наглаживая пиджак через простыню. - Ты видел, как он быстро отреагировал? У него нормальная походка. Жаль, я не разглядела его лицо… Но у него нормальное лицо.
Воображения увлекало ее все дальше.
- Может быть, он писатель? Многие писатели работали в уединении на теплых островах. Горький был на Ибице…
- На Капри.
- Может быть, это гениальный писатель, о котором мы узнаем лет через двадцать? Может быть, он сейчас пишет роман, который войдет в историю? Представляешь, мы с тобой можем оказаться второстепенными персонажами этого романа: юная русская леди и ее пожилой долговязый отец…
- Что это у нас леди юная, а отец долговязый да еще пожилой?
- Ну пусть будет интеллигентный и очень добрый человек, такой книжный Паганель, только изучающий не насекомых, а кварки.
- Для великого писателя он как-то мало общается с людьми, - заметил я. – Вообще у него довольно административный вид. Не удивлюсь, если он что-то вроде управляющего отеля.
Дочь развесила пиджак на плечиках, явно довольная своей предприимчивостью. Меня она не слушала.
- Да! – осенило ее. – Он избегает людей, потому что у него горе. Может быть, он приехал сюда со своей невестой? Да, сейчас модно жениться в Таиланде и Доминикане. Они проводили здесь свой медовый месяц, но тут на их пути встретился такой… ну как этот… твой любимый капитан Сэм. Прожигатель жизни. И тут она поняла, что всегда мечтала быть с таким Сэмом, он ее вскружил, и они уплыли рано утром на его вонючем катере. А этот господин теперь ждет ее возвращения, сидя каждый вечер на пляже. Он смотрит, не колыхнется ли вдали на фоне заката парус…
- Ну уж и парус… Еще скажи, что алый, - рассмеялся я. – Женечка, я тебя не хочу расстраивать, но я больше поверю, что остаток отпуска такой горе-жених будет пить, как свинья, и жалеть себя.
- Мы уже в Москве совсем с ума посходили, - сурово заметила Женя, разглаживая рукава пиджака. – Мы видим в людях только моральное уродство. Разве не ты говорил, что в трудных обстоятельствах простые люди порой проявляют самые удивительные качества?
- Ключевое слово – порой. Бывает, проявляют. Но, по-моему, это не тот случай.
- А по-моему тот, - уперлась Женя. - Я не вижу ни одного довода против моей версии. Смотри – пиджак – это свадебный пиджак. Он приходит каждый вечер на место, с которого она уплыла с твоим Сэмом…
- Дался же тебе Сэм! – воскликнул я, уже раздосадованный. – Сэм здесь, и он целый день катает туристов.
- Ну это же аллегоричный Сэм, - заявила она. – Завтра пойдем на пляж отдавать пиджак.
Конец части №1.
Часть №2 тут
| 
