Авторский

Я сидел в оцепенении, рассеянно глядя на синеватую грязь мониторов, в дрожании которых ровным счетом ничего не менялось. Пойти что ли в верхнюю будку и вздремнуть полчаса? Вряд ли кто-то придет до утра.

Снегопад в окошке и прожектор на дальней вышке - вот твои гости. Отмечай. “Ну, давай, снегопад - за Новый год. И ты, прожектор, давай - не хворай”. Я начал дремать.

Лязгнули ворота. Послышалось? Лязгнули снова и задребезжали. Эй!”, - крикнул кто-то

Я взглянул на монитор. У входа на стоянку стояли двое, мужчина и женщина. Он пинал воротину ногой. Она поеживалась и держала что-то в руках. Гостеприимство начало мне надоедать. Я снова проверил мониторы и вышел к решетке, поглаживая электрошокер. Если это пьянь с какими-нибудь шуточками, заодно испытаю.

По другую сторону стоял заметное окрепший Антон. Антон Хриплов. Номер один из латинского списка. Рядом с ним - его Настя. С некоторых пор тоже Хриплова.

- Ну что, пустишь дедушку погреться? - пробасил он тем самым голосом. - И снегурку его?

- Ах ты е-мае, - я торопливо возился с замком ворота. - Я ж мог и электрошокером угостить.

- А я ему так и сказала, не суйся, он при исполнении, - засмеялась Настя.

В руках у них были салатницы и тарелки с нарезками, укрытые пищевым полиэтиленом.

- Ты где костюм с бородой украл? - спросил я, сжимая ладонь, которую Антон неуклюже протянул мне из-под салатницы.

- Обижаешь, восемнадцать утренников в этом году с Наськой отбатрачили. У нас все свое.

- Что ж мне с вами делать? Ну пошли в верхнюю будку, что ли, - сказал я, забирая у Насти груз.

- Пошли в верхнюю будку, что ли, - повторил Антон, подделывая интонацию. Скоморох чертов.

Одежду мы сгрудили на диван. Я сгреб со стола учетную книгу, бланки квитанций и новые пропуска, кинул пару газет. Начали накрывать.

- Вы как меня нашли-то? - удивился я.

- А Антон тебя видел тебя на этой стоянке, - застрекотала Настя, которая отличалась поразительной склонностью к усвоению информации и феноменальным темпом речи. - Только он сомневался ты это или не ты, но думал, что ты. А когда ты сказал, что дежуришь, мы так и поняли, что это ты.

- Так, - Антон прервал ее. - Я сейчас еще спущусь кое за чем. Поговорите пока. Ага?

Они обменялись взглядами.

- Помочь? - спросил я, протягивая ему ключи от ворот.

- Вы накрывайте, не спешите. Я до машины. Пять минут.

Он вышел. Мы снимали с тарелок полиэтилен, который мялся в руках, как мокрый снег, выпуская наркотический запах настоявшихся салатов. Я вдруг понял, что чертовски голоден. Отыскав более-менее чистую ложку Егорыча, я нагреб оливье и принялся медленно жевать его.

Настя начала первой. С ней легко.

- А вообще ничего, что мы так приперлись? Просто дозвониться было нереально.

Я не успел ответить. Настя читала ответы по выражению лица.  

- В общем, ты когда позвонил, у него просто все настроение пропало. Ну не пропало, в смысле, а он уже праздновать передумал. Пить не стал, родителей, в общем, мы отправили с детьми, вернее, наоборот. И он сказал, что сюда поедем. Мы просто думали, ты или не ты? Но он, знаешь, покой потерял. Весь Новый год об этом думал. Потом еще поехал… Ой… Ладно, не буду говорить, пусть сам расскажет.

- Блин, Настька, мне так стыдно. На юбилей вас не позвал. Да и вообще.

- Да брось ты, это когда было,  - Настя уже освоилась и раздобыла где-то перочинный ножик Егорыча, нарезая хлеб на обратной стороне его объяснительной. - Молодец, что позвонил. Давно надо было. Он о тебе вообще мало говорил, ну как мало, просто повода не было особо. Но один раз он в плохом настроении был, пришел, в общем, и говорит… А, я тебе не сказала - он же у детей ведет уроки музыки. Занимается с подростками, гитара, клавишные, ну ты понял. В общем, приходит и говорит такой: “Ничего не получается. Вот у Макса был талант, а мы тапёры. И растим таперов”.

- Ага. А я в это время думал: вот у Антохи душа была, а мы все спортсмены чертовы, соревнуемся, кто больше нот в секунду выдаст. Талант, говоришь, был? А мне тогда казалось…

- А еще он говорил, что за тобой не угнаться было. Что ты хребет любому мог сломать. Что они сочиняли-сочиняли, и ничего, а потом приходил ты и раз-два-три… Не знаю. Может, завидовал тебе. А ты тоже, свинтус, никогда не мог поддаться. Он с виду такой, пофигист-пофигист, а на самом деле, знаешь, как всё через себя пропускает. Он просто вида не подает… Мне еще Ольга Васильевна, ну, мать его, говорила: ты с ним общайся. Это она мне говорила. Что, мол, он сам не скажет никогда. Возьмет и уйдет как ни в чем ни бывало. А жаловаться не будет. Вот ты сделал первый шаг, и он сразу приехал.

Я сидел в углу с салатницей в руках, шлепая ложкой по оливье. Слезы мешали глотать. Настя замолчала, деловито осматривая кружки.

- А вода есть?

- Давай, вымою. Полей, - сказал я с передышками, чтобы не поймать плаксивую волну.

Я дал ей ковшик и сел на корточки возле ведра. Мы не говорили. Кружки нехотя отмывались от чайного налета. Я включил желтый чайник и добавил воды.

- Ты ешь, давай, мы-то сытые, - сказала Настя, подвигая ко мне салатницы.

Я молча жевал. Она подперла голову рукой, глядя на меня с сестринской тоской. С Настькой мы никогда не ссорились, просто она оказалась по другую линию фронта. Она, возможно, лучше других понимала наш конфликт, но вряд ли могла его исправить.

Краем глаза я увидел шевеление на мониторе. Антон возился с замком ворот, приперев к ним громоздкий предмет, напоминавший завернутую в брезент елку. Не иначе, тоже с утренника осталась.

Он вошел раскрасневшийся и довольный, держа, как ружье, крупный продолговатый сверток, наспех скрученный из старого покрывала, поверх которого был полиэтилен, усиленный скотчем. Антон упер сверток в землю, встав в позу покорителя вершин.

- Ну что, внучек, хорошо ли ты вел себя в этом году?

- Да если по-чесноку, отвратительно, - сказал я. - Хотя это должно быть заметно.

- В общем, Макс, эту бандуру надо было передать тебе давно, но не было повода. Не знаю, что ты загадал у дедушки, но, надеюсь, дедушка хоть чуть-чуть угадал.

Я взял сверток на колени. Тяжеленный. Твердый. Вытянутый. Постепенно, у меня закрались подозрения, и пока я сдирал скотч и полиэтилен, пока разворачивал орудие, подозрения крепли. Руки узнавали тяжесть. Пальцы прощупывали форму. Скоро из-под покрывала проглянул бордовый глянец.

Лихорадка пальцев, которая приближала меня к этому моменту, сменилась оцепенением.

- Ну давай, давай, - подбадривала Настя. - Разворачивай.

Я молчал, глядя на глубокий лак в просвете покрывала.  

- Ты чего? - Настя начала аккуратно помогать мне. - Вот, гляди, тут корпус старый, с твоим, кстати, рисунком, а гриф пришлось поменять, но он такой же, из кедра…

- Из клена, - поправил Антон. - Накладки из палисандра. Строит хорошо.

Настя освободила последний угол одеяла. Гитара лежала у меня на коленях, как распеленованный младенец. Я коснулся ее рукой, и узнал холод оружия. Неосторожно задетая струна завибрировала нотой “ми”.

Ibanez, недорогой, зато настоящий, и довольно престижный по тем временам. Три звукоснимателя: два хамбакера, один сингл. Сочный, грязный звук. Тремоло.

Я виноват перед ней. Эту гитару я как-то сломал в приступе псиоза. Это было давно. Я списал ее, думая, что она давно сгнила. У меня была другая гитара и я тогда думал, что у меня будет другая группа. Я думал, что сломав гитару, я приблизился к Курту. После того случая мы еще некоторое время пытались что-то склеить, но клеить треснутый гриф из клена бесполезно. Как и треснутую группу.

- Чего ты такой кислый стал? - спросила Настя. - Мы думали, тебе понравится. Можно сказать, классическая вещь … как это? Винтажная. Антон сам мастера нашел. Смотри, там сзади даже отметины от удара сохранились.

- Где ты ее взял? - спросил я.

- Там же, где ты ее бросил, - ответил Антон, и меня задела его прямота, хотя наивный вопрос предполагал очевидный ответ. - Она некоторое время лежала в гараже, потом у нас дома, потом решил починить. Думал, может, сам пожужжу или ученикам отдам. Да… Но она все-таки твоя. Бери.

- Спасибо.

- Ну и ладно! - воскликнула Настя. - Давай, сыграй нам что-нибудь.

Я молчал, глядя на гитару - так нашкодивший ученик не может отвести взгляда от своих рук, нервно ковыряя ногти.

Мне вспомнился случайный день в конце февраля или начале марта, когда я лет пятнадцать назад шел возле этих самых домов, что видны через заднее окно моей будки. Было утро, черный асфальт искрился и дома были совсем новыми. Воздух отмяк после морозной колючести и стал гладким, как ванильное суфле. Воздух пах влагой и мокрой корой.

Я шел перекошенный, таща в одной руке кофр с гитарой, в другой тяжеленный усилитель, а на плече у меня болтался, все время съезжая, скруток из толстых проводов с массивными наконечниками-джеками.

Я шел, полный хороший предчувствий. Мне не нужен был плеер, чтобы слушать музыку. Музыка была у меня в голове. Были готовые вещи, которые нуждались лишь в шлифовке. Были наброски. Были удачные строчки, удачные рифы, удачные интро. И было множество идей, сырых и не оформленных, еще ждущих своего часа. Я шел, перебирая их в голове, как скряга перебирает в своем подвале жемчуга и рубины. Я был богат. Я чувствовал себя звездой. Было абсолютно не важно, что ту звезду не знал практически никто, потому что время потеряло смысл; мы жили в настоящем и жили в будущем, вкушая его плоды и не подозреваю, что берем в долг совсем не у того будущего.

Тогда казалось, что порывы подчиняются нашей волей и вдохновение приходит по требованию. Может быть, в нас просто было слишком много вдохновения, которое давило нас изнутри, как дрожжевое тесто выдавливает крышку и ползет через край.

Нет, все не так. Был и творческий ступор, было отчаяние. Но это было отчаяние совсем иного рода, которое проходило, стоило хорошо выспаться. Это было пугливое отчаяние, которое мгновенно отступало, едва мы в порыве юношеской резкости клялись бросить это дело к чертовой матери.

Позже нами завладело отчаяние другого рода, устойчивое к антителам.  

Ты приходишь к знакомой двери, чтобы потянуть знакомую ручку, но двери больше нет. Есть бесконечная стена. А дверь? Может быть, она была лишь фантазией? Ты не задумывался, как нашел ее впервые, и не знаешь, где искать ее теперь.  

- Ты чего? - разбудил меня голос Насти. - Не плачь.

Соленая слеза растеклась по губе.

- Я не плачу.

Я отставил гитару, прислонив аккуратно к стене.

- Не хочешь попробовать? - удивилась Настя.

- Не в этом дело, - сказал я. - Я не могу. Я больше не играю. Давно уже.

- Ну как не можешь, это же не забывается, да, Антон?

- Вот послушайте, - оборвал я ее. - Три месяца я провел в психотерапевтической частной клинике при пятом психо-неврологическим диспанесере с подозрением на биполярное расстройство. Когда мой психотерапевт узнал, что я в молодости занимался гитарой, он направил меня в кабинет арт-терапии. Там была гитара, обычная акустика. Он сказал мне заниматься каждый день, начиная с 20 минут и далее до полутора часов. Первый день я просидел с гитарой в обнимку, и думал, что привыкаю. Я привыкал второй день, потом третий. На четвертый я настроил ее, но играть не смог. И на пятый. Я попросил другую арт-терапию, и до конца срока лепил гномов из пластилина и собирал деревянную модель корабля.

- Понятно, - сказал Антон. - А давно ты так?

- С тем самых пор. Знаешь, невозможно играть на расстроенной гитаре, а у меня что-то расстроилось внутри. Каждая нота резала слух. Я играл и не попадал. Лажал на каждом бенде. Сначала думал, что устал и перенервничал. Потом старался не обращать внимания. А потом бросил. Все. Это прошлое.

Я погладил гитарный гриф.

- А за гитару спасибо. От прошлого не спрятаться. У меня в родительской квартире на стене осталось крепление. Мать раньше туда мои брюки на плечиках вешала. Как раз для гитары. Спасибо, друзья, правда, спасибо. Не обращайте внимания.  

Антон вдруг обратился к супруге:

- Наська, ты вроде  хотела к Филимоновой зайти.

- А, да, да, - засобиралась Настя.

Антон помог ей накинуть куртку.

- Насть, куда ты? - удивился я. - А вдруг Филимонова не дома?

- Да нет, я же звонила, меня Ленка ждет. Ну, ты не обидишься? Я просто обещала ей.

- Нет, конечно. Раз обещала.

Мы остались одни. Антон растянулся в кресле, которое обычно занимал Егорыч. На улице просвистел и хлопнул салют.

Антон был старше меня на год, и эта ничтожная разница значила кое-что в юности. Он окончил музыкальную школу по классу фортепиано, а потом стал стал мультиинструменталистом. У нас он играл на басу, в одном народном ансамбле на балалайке, освоил губную гармошку, ритм-гитару и немного ударные.

Когда-то он был моим ориентиром. Я - дворовый самоучка, и он - знающий поименно всех композиторов. Наши первые музыкальные опыты походили на мастер-класс доктора Хриплова, который мучил меня метрономом и заставлял ловить и поддерживать басовый ритм.

- Ну выше бери, - комментировал он мой вокал. - Еще повыше. Нет, ну теперь ты на октаву залез. Просто подними на полтона.

А потом - я хорошо помню этот момент - он меня похвалил. Я помню формулировку, когда после очередного репетиционного сета он изрек:

- Гляди, прослушивание Баха пошло тебе на пользу. Вот так и продолжай.

И, окрыленный, я продолжал.

К нам присоединился ударник Серега Усачев и рыжий Андрей Семков, второй гитарист. Мы сыгрались и начали понемногу выступать. Флюиды, которые великодушный Хриплов излучал в эфир, мы превращали в музыку.

И вдруг я почувствовал отчужденность. Мне стало казаться, что я его чем-то задел, но я не знал - чем именно. Похвалы стали протокольнее и реже. Трещинки безобидного сарказма проникли в наши разговоры.

Моя вера в Антона была слишком велика, чтобы я придал этому значения. Я не боялся спорить с ним и резко противоречить, понимая, что старый волк всегда рад видеть, как нападают волчата. Пусть даже на него самого.

Но что-то изменилось. Мы начали ссориться по мелочам и серьезно. Мне чудились издевки. Может быть, я тоже перестал внимать его советам с прежней доверительностью. Усачев и Семков, более толстокожие, не особенно нуждались в поощрениях Антона, меньше с ним пререкались, и постепенно мне стало казаться, что он перенес на них центр тяжести своего внимания. Особенно меня волновал рыжий Семков, который залезал на мою территорию и выдавал невероятно быстрые соло, которые вынуждали меня тайком тренировать скорость, чтобы потом, как бы невзначай, сыграть на репетиции соло из металликовской Seek and Destroy или “Каприз №24”. Это глупое соревнование отвлекало меня от вокала, сочинения текстов и поиска базовых риффов, но, как мне казалось, позволяло удерживать статус одного из лидеров группы.

Постепенно мы подошли к рубежу, когда гаражная группа “Слэнг” должна была сделать первые шаги в большом мире, потому что формат университетских конкурсов был стал тесен.

Идея-фикс Антона - привлечь внимание продюсера Просина для записи первого полноценного альбома. Мой подход был более стихийным, и мне казалась, что путь к успеху лежит через работу в клубах, где есть прямой доступ к аудитории. Мне импонировала идея получить признание еще до того, как мы попадем в цепкие лапы продюсеров.

“А если бы Цой думал о продюсерах?” - спорил я. “А где были бы Guns’n’Rose, если бы не Geffen Records”? - возражал Антон. Я приводил в пример Aerosmith и Nirvana с их изнурительными клубными турне, Антон просил привести хоть одну рок-легенду, которая обошлась бы без продюсирования.

Антона волновали гармонии, я думал о таком эфемерном явлении, как stage presence. Антон, я считал, заискивает перед Просиным, низкорослым и проворным человечком, который - теперь это ясно - оказался дерьмовым продюсером. Все что он умел - это красиво себя подать.

Мы шли обоими путями, стараясь выступать в клубах и на конкурсах, а попутно напоминая о себе Просину.

В конце года одного на волне праздничных настроений на нас вдруг появился спрос. Нас позвал престижный в тот момент клуб “Отражение”, что, с моей точки зрения, было золотым шансом. Одновременно Просин объявил нам, что готов послушать демо-версию нашего первого альбома, а это требовало большого объема работ. Антон продвигал радикальную идею отказа от всех новогодних выступлений, которые, помимо прочего, давали неплохой заработок. Я же считал, что мы должны выдержать двойную нагрузку в ключевой для группы “Слэнг” момент.

Сорокаминутное выступление в “Отражении”, казалось, волновало только меня. Я психовал на репетициях. Они посмеивались над моим желанием выйти за рамки самого себя, хотя теперь я понимаю, что многие из тех ужимок и вокальных загогулин были действительно смешны. Я считал, что они рассчитывают укрыться в расплывчатом свете прожекторов, пока я буду гореть в их фокусе, и возможно, так оно и было.

В день выступления в “Отражении” была суета, бегал взмыленный звукорежиссер, а за час до начала взорвался прожектор и погас свет. Мы не успели как следует настроиться. Звук был плохим. Мой монитор не работал. Я не слышал себя. Я лажал. Антон лажал. Все лажали. “Слэнг” играл 40 минут так, как играют уже списанные группы на корпоративах. Я пытался сохранить задор, но, вероятно, здорово переиграл.

Затем, уже за сценой, чье-то неосторожное слово спровоцировало бурные выяснения, кто виноват больше, в концовке которых я швырнул свой бордовый Ibanez  в стену и покинул клуб, не интересуясь больше судьбой своей концертной гитары. Это была моя поза. Я считал, что могу себе это позволить. И позволил.

Мы не расстались и продолжали еще некоторое время музицировать, записав демо-версию альбома “Провокация” для ненасытного Просина, но ответа так и не дождались (“Занят, занят, ребятки, готовим приезд Агузаровой...”). Где-то в этот же период из группы ушел Антон, положение которого осложняла молодая семья и работа продавцом крепежных изделий.

Это случилось на одной из репетиций буднично и без скандала. Мы о чем-то поспорили и я поставил ультиматум, что всем нам нужно раз и навсегда определиться, хотим ли мы заниматься музыкой или торговать крепежом.

Может быть, Антон ушел от нас еще раньше, даже до выступления в “Отражении”. В тот день он просто огласил свое решение. Молча он собрал вещи и покинул нас с гитарной сумкой и шмотком проводов  в руке.

Мы ждали, что он вернется, но он не вернулся. Возможно, он ждал, что мы позвоним, но мы не позвонили.

Вместо него мы нашли другого бас-гитариста, Алексея Яшкова, даже более техничного, чем сам Антон. Но, сейчас я это понимаю, человек-метроном не смог заменить чего-то, что приносил с собой на репетиции Антон. Многие не слышат бас-гитару в окончательной аранжировке и думают, что это второстепенный инструмент на фоне соло-гитары или ударных. Но в те дни, когда я пытался подстроиться под резкий, как каменные ступени, ритм Яшкова, особая теплота и плавность Антоновых басов стали для меня очевидны. Они были моим фундаментом. Моим тылом. Они брали под руку и вели за собой. Звуки ложились ровно и плотно - так снежные бараны сегодня укрывали крыши вновь приехавших автомобилей.

С его уходом я стал лидером группы окончательно, но выжидательные взгляды и хлопоты в конце концов сломали мой собственный метроном. Я перестал играть, и некоторое время пытался сосредоточиться на вокале, но и вокал был ни к черту.

Эта гитара… Смотреть на нее также больно, как в глаза своего отца на могильном памятнике. Это возвращает тебя к мыслям о том, что безвозвратно потеряно. Нужны ли нам эти мысли?

Антон смотрел на меня, покачивая ногой.

- Почему ничего не получилось? - спросил он.

- Я каждый день задаю себе этот вопрос.

Мы помолчали.

- А ты играешь еще? - спросил я.

Он кивнул:

- Так, балуюсь дома. Сейчас, знаешь, такие штуки есть на компьютере, можно с “Металликой” вместо Клиффа Бёртона играть. Ну это так. Редко. Я у детишек веду музыкальные кружки. Приношу бас-гитару. Детишкам нравится бас-гитара, только у них слабые пальцы. Они ее как тетиву лука - бэээмм.  А так мы клавишными в основном занимаемся.  

- А вообще, скажу тебе, - начал я, глядя на свои стоптанные сапоги. - Не потому что Новый год. И не потому, что давно не виделись. Без тебя “Слэнг” не мог существовать. И дело не только в бас-гитаристе, а в том… Это я потом осознал. Ты был нашей точкой отсчета. Без твоего одобрения или неодобрения меня как творческой единицы не существовало. Я, наверное, эмоциональный паразит. У меня не было и нет самооценки. Я ориентировался на тебя. Я был твоим инструментом. Ты думал, что я играю, а играл ты. Чёрт, когда ты ушел, возник такой дефицит… Меня как будто...

Я не мог подобрать слов и замолчал. Посмотрел на Антона - он тоже глядел куда-то в сторону, где за окном над стоянкой зажигалось ленивое небо.

- И ты играл как-то по-особенному, это я тоже потом понял, - продолжил я. - У тебя был свой стиль.

- Нет, - сказал Антон. - Насчет первого я с тобой соглашусь, меня всегда тянуло в репетиторство, но насчет стиля… Да не было его. Был просто больший, чем у тебя, опыт. А ты ревновал. Тебе непременно нужно было стать лучше. А зачем? Я занимался музыкой с семи лет, почти всю сознательную жизнь, но выше я бы уже не забрался. А то, что ты принимал за свой стиль, было лишь тем, что ты не слышал в исполнении других. Вот у тебя… Я не скажу, что у тебя был свой почерк, но ты шел к этому семимильными шагами. И я думал, что ты это понимаешь.

Он вдруг встал и подошел вплотную к окну, уперевшись в него лбом.

- Ты же никому глотка воздуха не оставлял, - продолжил он глухо. - Тебе важно было всех взять за горло. Здесь и сейчас… Да, я понимаю. Я гляжу на своих учеников, и некоторые, вихрастые, напоминают тебя. И я знаю, что должен оставить им пространство для проб и ошибок. Пространство для хамства учителю. Теперь я это знаю. А тогда мне казалось, что ты взрослый человек и сам понимаешь некоторые вещи. Но твоя одаренность хлестала через край и никто не чувствовал себя спокойно, пока ты рядом. Ты замечал это? Сомневаюсь. Ты, наверное, думал, какого черта эти лентяи не хотят выкладываться на сто процентов. Яшков, этот чемпион нотного стана, с ума сходил, когда ты приносил новый рифф, три аккорда, три аккорда, я тебе сыграю гордо… И какие три аккорда. Он мечет со скоростью 250 ударов  в минуту, а ты играешь три квинты, и все слушают тебя. Его это выводило. Ты знал?

- Догадывался.

Антон продолжил:

- Я понимал, что честнее было бы сказать тебе, кто у нас был талантом… Надо было тогда так поступить. А разве я не говорил? Я говорил. Просто надо было соблюдать меру. Я боялся, что ты окончательно съедешь. В тебя словно демон вселился. Ты же вообще границ не видел.

- Я виноват, - сказал я. - Это просто эгоизм.

- Да не эгоизм! - вспылил Антон. - Не эгоизм это. Ты открыл в себе способность и не мог ей владеть. Это объективная реальность. Нам нужно было с этим считаться. И мне, и тебе. А мы не умели.

- Но все-таки, - сказал я, - насчет стиля ты зря. Был он. Я не знаю, как это доказать.  Сотни раз я убеждал себя, что ты и есть тот самый тапёр, которым себя считал. Но убедить так и не смог.

Антон отпрянул от окна и на стекле остался отпечаток его разгоряченного лба. Лицо его было красным.

- Слушай, жарища тут у тебя. Пошли на улицу, - предложил он.

Мы спустились по крутой лестнице. Небо уже стало сиреневым, и светящихся окон поубавилось. Снег окончательно прекратился, и лишь заблудшая белая соринка спорхнула откуда-то нам под ноги.

- Ну как ты завязал-то? - спросил Антон, глядя на меня искоса. - А главное, зачем?

- Да как… Само как-то отпало. Как бородавка.

Вопрос “зачем” я задавал себе часто. Но я не принимал решения бросать музыку, поэтому и не мог его объяснить. Мы просто оказались по разные стороны вагонного стекла, а потом поезд уехал.

После смерти отца мать уделяла повышенное внимание моим анкетным данным, опасаясь, что я не окажусь достойным наследником профессора университета. Мои учебные успехи вынудили ее выполнить свою часть договора и разрешить занятия музыкой, но она не упускала шанса доказать мне ничтожность моих устремлений. Громкие звуки ее нервировали.

Мать переживала за меня. Она считала себя обязанной сделать из меня человека, которым бы гордился мой покойный отец. Ее мало заботил тот факт, что отец, человек широких взглядов, возможно, был бы не против моих попыток набить свои шишки. Я думаю, отец бы меня поддержал.

Когда ушел Антон, вступило в силу наложенное на меня проклятье. Я перестал слышать, что играю. Я утратил ощущение новизны звуков. Я стал превращаться в механическое пианино, которое со все большим пафосом выжимает соки из просроченных мелодий. Мы с Яшковым нашпиговывали старые гармонии новыми нотами, но это не делало музыку новой. Мы топтались на месте.

А потом, на радость матери, я нашел свою первую серьезную работу в газете, и она до некоторой степени меня захватила, позволив приобщиться к радостям потребительского десятилетия. Я снял квартиру, купил машину, обзавелся какими-то вещами и красивой, глупой девушкой. Я обнаружил себя в новом качестве востребованного молодого человека. Ореол несостоявшейся и слегка трагической почти-рок-почти-звезды я эксплуатировал безжалостно. От музыки меня тошнило. Лет через пять я начал снова что-то слушать и что-то прикидывать в голове, но дело не пошло дальше набросков. Я раздувался от презрения, когда слышал на пешеходной улице выступление подъездных гитаристов на фоне брошенной на землю кепки для монет. Но сам я не мог играть даже так.

Мы стояли около закрытых ворот и смотрели на пустую улицу. Друг за другом проехало два такси.

Антон сказал:

- Знаешь, у нас не было шанса. Я видел тут Просина - годы глупость не берут. Все такой же живчик. Все так же на пороге успеха. Предложил мне принести демо-запись. На что он живет? Понятия не имею. Но живет же. И получше нас с тобой. Прав ты был насчет него. Тупиковый вариант.

Я промолчал.

- Да и нет в этой стране музыкальной индустрии, - продолжал Антон. - Нет лесенки, по которой можно взойти на Олимп. Послушай, что играет “Наше радио” - либо отставники советской эпохи допевают песни о борьбе с несуществующим режимом, либо кривляется молодежь. Где та молодая шпана? Её нет. Нет. Я к себе необъективен, но до такого уровня мы бы не опустились.

- Мы проигравшие, - сказал я. - Не нам судить.

- Иногда кажется, что у нас просто не было своего слушателя, - Антон не обратил внимания на мою реплику. - То, что мы хотели сказать, сейчас говорят в бардовской песне, в блатной, говорят рэперы. А рок-музыка умерла. Несколько позже, чем должна была, но… Как сказал Шахрин, ее можно только исполнять, но уже нельзя сочинять. Она ушла с 20 веком. Мы с тобой родились не тогда, и не там.

- Антонха, - сказал я. - Бог с ними, со всеми. Мы ведь не начинали с бизнес-плана. Нам просто нравился дребезг гитар. И пока мы не задумались о том, как сподручнее продаться, у нас все получалось. Нет?

- Да. Но все-таки, чтобы этим заниматься, нужно и продаваться.

Раззуделся телефон и я полез во внутренний карман куртки. Звонил пьяный вдрызг Егорыч, молодцевато приказав мне дежурить до восьми ноль-ноль, когда придет смена.

- У напарника дочь с мужем из Владивостока приехали, - пояснил я. - Вообще-то мы вдвоем дежурим.

- Понятно.

Антон спросил про Элис.

Элис? Звонил ей сегодня. Она замужем, тоже преподает. Что преподает? Не знаю. Литературу, наверное.

Элис остается для меня загадкой, по крайней мере, наш разрыв не понятен мне до сих пор. “Почему?”, - спрашивал я. - “Объясни в двух словах”. Она отвечала: “Я тебе в четырех объясню: я тебя не люблю”. Но это было неправдой, или, вернее, не полной правдой. Я знал это. Чувствовал. И для чего она врала?

- Она просто отпустила тебя, - сказал Антон.

- Отпустила?

- Да, отпустила.

- Откуда ты знаешь?

- Знаю. Она тихая. Домашняя. Она не вписывалась в твою жизнь. Ты норовил съехать с катушек, а она, наверное, мечтала выйти замуж. Да и любил ли ты ее? Кто тебе тогда был нужен?

“Ведь я не умел любить, но я так хотел быть любимым”, - вспомнил я строчку из песни. Но вслух сказал:

- Не знаю. Любовь - это ведь не черное и белое. Это я тоже потом понял. Есть еще много оттенков. Поэтому да, я ее любил. И сейчас люблю. Но, возможно, ты прав - это не та любовь, которой ей хотелось.

- Совсем не та. Вы как брат и сестра были. Вам бы на этом и остановиться.

Мы поднялись обратно в будку, вскипятили желтый чайник и заварили дешевый егорычевский чай, которым он травился в свою смену. Мы сидели на диване, отхлебывая горчащий кипяток сожженными губами. В голову лезла всякая ерунда.

Я поставил стакан на ручку дивана, пересел на табурет и аккуратно, страшась уронить, взял на руки гитару. Она легла на колени кошкой, привычно обхватив бедро. Я провел по грифу. Хорошо она звучала, дерзко.

- Дай-ка медиатор, - попросил я.

Антон поспешно встал и полез рукой в карман джинсов. Не в один из тех обычных карманов, куда кладут сотовые телефоны, а в маленький кармашек под ремнем, о существовании которого знают преимущественно гитаристы.

- Вот черт…- сказал он. - Наська джинсы стирала. Кажись, выложила. Всегда таскал два-три с собой. Да ладно, так попробуй. Ну хоть боем.

- Так - не то. Ладно. Не судьба.

- Надо было еще усилок притащить, - досадовал Антон. - И медиатор. Всегда таскал. Да бог с ним. Давай, попробуй.

- Не, Антоха. У меня всегда так. Если не идет что-то - упорствовать бесполезно.

Я отставил гитару.

Наступило утро, и киоск залило бежевым светом. С ним пришло осоловение. Прозрачное утро первого января всегда делает гирлянды блеклыми, а шампанское - прошлогодним, но у нас все равно нет ни того, ни другого. Нам нечего терять. .

Сегодня утро притащило с собой что-то еще, не имеющее срока годности и устойчивое к бою курантов. Ранний свет, который всегда нагонял болезненную сонливость, был простодушен и прям, напоминая мне свет, который я видел когда-то в проеме гаражных ворот, приоткрытых в первый, годный для репетиции, день весны. Этот свет зажигал во мне скрытые люминофоры и погружал в приятное бездействие, которое на поверку оказывалось пиком активности, скрытой от посторонних глаз ленивой позой.

Сколько времени я копил яд аргументов, и вот сейчас, когда настала пора разбудить свои железы и выпустить яд, он  вдруг превратился в воду, а вода - в свет, бьющий через грязное окно стояночной будки.

Вернулась Настя с зарядом новостей. Я отпер ворота, оставив шлагбаум закрытым. Скоро придут первые клиенты, которым посчастливилось работать 1 января, либо же не придут.

Настя оживленно рассказывала о Филимоновой и ее удивительном муже, летчике, служившем в Сирии. Настоящий герой. О нем была передача по телевизору. Им так гордятся.

Мы слушали, допивая чай, и думали о тех временах, когда тоже хотели быть героями, но, в отличие от удивительного мужа Филимоновой, оказались людьми не той породы, за что он был бы вправе относиться к нам с презрением.

Завибрировала лестница, а с ней дрогнул стакан чая на столе. Я глянул в окно. Какая-то дама поднималась к нам, замерев на полдороги. Я приоткрыл окошко:

- Вы машину забирать?

- Нет, - в голосе появилась растерянность. - Я спросить...

Дама поднялась на три ступеньки и я разглядел лицо.

Я бросился и открыл дверь. В распахнутый проем вошел сначала воздух, смешанный с паром, а затем вошла Элис. Она располнела и лицо ее стало как будто проще, но знакомые черты проступили вместе с застенчивой улыбкой. Образ у меня в голове и живая Элис некоторое время присматривались друг к другу, как собаки, прежде чем окончательно признать своих.

Она вошла чуть боком, нащупывая твердь.

- Я не помешала?

“Нееет”, - загудели мы одновременно.

Я сдержал какой-то глупый порыв. Принял из рук Элис сумку. Помог раздеться. Антон освободил кресло.

Я давно знал, что скажу ей, если увижу еще раз. Но слова оказались просроченными, и голову заполнил вызывающий вакуум. Одни слова стали фальшивыми, другие звучали слишком формально. “Я рад тебя видеть. Я страшно рад”. Это слишком просто, чтобы описать пустоту с пятнадцатилетней выдержкой.

Положение спасла Настя, которая рассказала Элис о нас, а нам - об Элис, а затем плавно увела разговор в плоскости, которые не обязывали нас ежесекундно вспоминать прошлое.

Элис… В ней было все то же удивительное достоинство человека, который мог, в отличие от нас всех, признать талант кого-то другого. Был ли я с ней, как с женщиной, или нуждался лишь в той объективности, которую она получила от рождения? Элис на три года младше меня. Но я ее младший брат. Нервный, всклокоченный, злой мальчуган, с которым нужно столько терпения.

- Ну чего ты опять пригорюнился? - спросила Настя, тормоша меня за плечо. - Он все время такой. Глаза на мокром месте.

- Да нет, - я слабо улыбнулся. - Просто сижу вот и думаю, что много раз представлял, как мы соберемся именно таким составом… Только я представлял не сторожку, а загородный дом. И что будем сидеть, говорить... И не будем торопиться.

- Мы и не торопимся, - сказал Антон.

Элис вдруг спохватилась и начала ворошить кучу сваленных на диван курток. Почему-то я вспомнил ее старый сотовый телефон, к которому всегда ревновал. У нее было немного знакомых, и может быть, поэтому она не разбрасывалась ими. На звонки она отвечала с той внимательностью, которая, казалось, должна быть адресована только мне. Было предчувствие, что один из таких звонков оборвет наши отношения, но их оборвало что-то другое.  

Элис вытащила из кармана свернутый пополам конверт и протянула мне, шмыгнув носом:

- У меня нет подарка, поэтому вот… вместо.

Я взял конверт. Он был легким и пустым. Я заглянул внутрь и сначала не увидел ничего, кроме рыжеватого волоса Элис, который и принял за подарок.

И лишь потом в углу конверта обнаружил нечто другое, давно потерянное, забытое и списанное подчистую. Красный медиатор Alice Pick толщиной 0,71 мм. Золоченые буквы. Идеальная форма. Я уже не помню, ассоциировал ли я его название с именем самой Элис, но точно помню, как хватился его на репетиции.

- Нашелся под диваном, - сообщила Элис.

Свидетель наших с ней дней. Выскользнул, наверное, из потайного кармана джинс. Эвакуировался. Понимал бесперспективность происходящего. Я не успел пустить его в дело, не стер золотые буквы вспотевшими пальцами. Совсем новый медиатор. Алая капля.

Антон встал. Он взял крепкой рукой гитару и протянул мне:

- Ну что, любитель знаков судьбы. Кажется, теперь она на твоей стороне?

Я сел на табурет и принял гитару из его рук.

Четвертая струна. Пятый лад. Соль. Почему-то всегда любил ноту соль. Ей не повезло стать такой известной, как ля, до или си. Соль звучит шершаво и тоскливо. Соль не боится тоски.

Без усилителя звук электрогитары резкий и пронзительный, как окрик. Пальцы скрипят по струнам. Медиатор скользит вверх-вниз. Ноют подушечки пальцев.

- Элис, - сказал я. - Ты еще поешь?

- Давно не пробовала, - ответила она.

- Вот и я тоже. Попробуем?