Авторский

С тяжелым сердцем я выключил диктофон. Час сорок записи. Полдня на расшифровку. И ни одной фразы, достойной заголовка. Ни одного нового факта. Час сорок упущенных возможностей.

Когда на интервью соглашается один из самых богатых людей города, ожидания неизменно завышены, но, сдается мне, дело не только в них. Я перебираю в памяти заученные фразы своего респондента и прикидываю, какую из них можно приукрасить, раздуть, обострить. Никакую. Фразы округлые, фразы скользкие, фразы банальные, как плакат в школьной столовой. Назовите фильм «Хорошие люди» и никто не запомнит названия, сделайте интервью с медийной личностью перед выборами — и никто не поймет, о чем оно.

Мы сидим друг напротив друга через громадный стол. Подчеркнутая доброжелательность и открытые позы Холмогорова меня не обманывают. Его предает холодный насмешливый взгляд, которым он отмечает мои попытки обострить беседу. Он использует меня, я - его, и мы должны остаться в рамках негласного договора.

Холмогоров хорошо ведет роль. Мягкий голос иногда переливается восклицаниями и негромким смехом, которые выдают в нем такого же человека, как вы или я. Человека, способного изумляться. Сопереживать. Радоваться. С такими же чувствами. С полумиллиардным состоянием. Иногда голос его твердеет и взгляд становится немигающим, если речь заходит о качестве продукции, о стандартах ISO и государственной сертификации, но Холмогоров быстро отмякает, щурится, смеется, потому что он — такой же, как вы или я, только лучше, добрее, справедливее.

Прощупывая местность, я сворачиваю на безнадежные тропинки. Дети (учатся в России), семья (я благодарен ей...), хобби (в этом году мы финансируем детский фестиваль), самый удивительный случай за последний год (вручение премии губернатора), ключевое слово (ответственность), самое худшее качество (люблю сладкое), отдых (не так много времени), мечта (процветание города, и, пользуясь случаем, хочется пожелать здоровья и удачи всем горожанам).

Пресс-секретарь Демидов быстро конспектирует ответы и периодически встревает, нашептывая мне на ухо: «этот фрагмент не будем брать, окей» или «здесь смягчите, на ваше усмотрение».

Но Демидову нужно бежать, очень нужно бежать — у него самолет. И Демидов бежит, а значит, диктофон пора выключать и переходить к завершающему акту. Холмогоров поправляет волосы, одергивает манжеты, расправляет крепкую грудь.

  - Как лучше сесть? На фоне полок? Может быть, у окна? Вы профессионал — вам виднее.

Я расчехляю штатив, Холмогоров расчехляет улыбку. Я долго настраиваю фотоаппарат. Холмогоров чуть заметно нервничает. Объектив обладает талантом смущать даже серьезных людей — за его изнанкой они видят избирателей, коллег, сотрудников, и думают о впечатлении, которое произведут. Не слишком ли высокомерен взгляд? Не обесценивает ли их улыбка? Потом, во время согласования, они выберут самую нелепую фотографию, где они вышли напряженными, строгими, замкнутыми, но это будет потом. Выдержка 1/2000, диафрагма 2,2, фокус по глазам. Голову чуть выше и левее.

Лицо Холмогорова становится напряженным, а морщины у глаз страдальческими. Но он держит грудь и сохраняет праведную открытость взгляда. Чуть нахмуривает брови. Брови перевешивают и взгляд тяжелеет. Он это чувствует, встряхивается, обнуляет позу, говорит пару фраз, смеется, и берется за старое. И глаза опять добрые.

В гостиной делаем семейный портрет с супругой Лидией и младшенькой дочкой Сашенькой (всего восемь детей — достойно уважения). Холмогоров в большом кресле, супруга рядом на подлокотнике, чуть приоткрыв ногой полу строгой юбки, Сашенька на колене отца с пестрой куклой в руках и самая такая же пестрая, рыжая и с брекетами на зубах.

Разрешите откинуть портьеру? Да, пожалуйста, вы профессионал, вам виднее.

Снимок на кухне, похожей на длинную галерею, украшенную вазочками фруктов. Не муляжи и расставлены весьма артистически.

Снимок в рабочем кабинете на фоне стеллажей с книгами (надел очки, в руках - «Мастер и Маргарита»). На дальней стене — фотография с президентом во время открытия цеха. Беру ее в кадр невзначай.

Снимок в уютном заднем дворике с выходом в галерею зимнего сада. Снимок в зимнем саду на фоне вечнозеленых лимонов (такой сорт).

Хотите взглянуть гараж? Вадим, открой нам гараж. Видите — микроавтобус. Это для рабочих поездок. Очень удобно. Можно ноги вытянуть. А вот автомобиль супруги (не слишком вычурный, похвально). Вот там внедорожник для поездок по области.

  - Где же Ferrari? - решаюсь на бестактность, подсластив ее наивным лицом. Дескать, факт настолько общеизвестный, что не спросить невозможно. Вы должны меня понять.

   - Это не мой автомобиль, он принадлежит конно-спортивному клубу и находится на их балансе.

Потрясающее самообладание. Ни тени сомнений, словно говорим о домашнем питомце.

Я замечаю кое-что в дальнем углу гаража. Мой взгляд падает на некое инородное тело, но потом перескакивает на микроавтобус, на собеседника, на автоматическую дверь гаража, на охранника Вадима, но это что-то остается в памяти размытым пятном.

Я снова смотрю в дальний угол и вижу вазовскую «копейку» в довольно приличном состоянии и нежно-голубом цвете, который сегодня почти не встречается. Хромированные колпаки сверкают. Пухловатые шины покрыты сетью трещинок.

  - А это что?

Да мне не то чтобы сильно интересно, что это — я же вижу, «копейка», - я спрашиваю машинально. Я предвижу ответ. Допустим, Холмогоров восстанавливает автомобиль для парада на день города. Или охранник Вадим прикатил сюда семейную реликвию.

Холмогоров молча проходит между микроавтобусом и автомобилем супруги, словно о чем-то вспомнив, и я бреду за ним. Мы стоим позади копейки (эти забавные маленькие зеркала на нетвердых ножках и подфарники с советскими знаками качества), и он смотрит на нее не то с сомнением, не то сожалением. Я поднимаю объектив, но Холмогоров останавливает: не надо.

Он меняется. Становится жестче. Он похож на тигра, которого загнали в угол. Я уже жалею, что коснулся этой темы, да и что мне до этой копейки, в конце концов. Может быть, эта машина принадлежала умершему родственнику, отцу или деду?

  - Мы закончили? - спрашивает Холмогоров.

  - В целом — да.

  - Вы на такси?

  - Да.

  - Назад тоже на такси?

  - Видимо.

  - Подождите.

Он уходит через внутреннюю дверь, и я остаюсь в гараже один. Перед домом шаркает туфлями Вадим. Изредка потрескивает рация.

Я заглядываю внутрь копейки: у нее розочка на рычаге переключения передач, а на зеркале заднего вида - рыбка, скрученная из медицинских трубочек от капельниц. Руль в оплетке из проводов. Сиденья и обивка дверей — новые или как новые. Бордовый кожзам.

Бампер уже без «клыков». На багажнике шильдик Lada 1300. Машина пахнет маслом и бензином, как автосервис.

Возвращается Холмогоров в тряпичной бежевой куртке, кепке и очках с легким затемнением. Джинсы обвисают на его крупных бедрах. На ногах неожиданно новые кеды. Теперь он похож на слесаря накануне танцев, большого, добродушного и малость неуклюжего.

  - Садитесь, - говорит он. - Технику не забывайте.

Я втискиваюсь внутрь копейки, засовывая штатив с фотоаппаратом между ног. Я и забыл, какие у «Жигулей» низкие кресла, как мало места для ног. Крупный Холмогоров заполняет пространство за рулем, как строительная пена, заливается в пустоты, подпирает ногами руль, небрежно сминает кепку о крышу. Кресло скрипит под его массой.

Одной рукой он проворно ныряет в пространство слева от руля и поворачивает ключ, другой вытягивает подсос. Чах-чах-чах. Его движения машинальны и нетерпеливы. Чах-чах-чах. Ну? Он несколько раз бьет по педали газа и выдерживает паузу. Лицо его смягчается, он прислушивается к тиканью под капотом и поворачивает ключ мягче. Чах-чах-фрррррр.

  - Карбюратор нужно почистить, - поясняет он.

Копейка, завывая, протискивается мимо микроавтобуса и спрыгивает с гаражного порога. Шины хрустят по гальке двора.

Вадим открывает ворота, провожая нас безразличным взглядом. За ухом у него торчит провод. Он что-то говорит в рацию, наверное, «шеф уехал на тарантасе, прием».

«Принято, шеф на драндулете, чшшшик».

Мы катимся по коттеджному проезду, выворачиваем на магистраль около поста ГАИ, едем по вечереющему городу в правом ряду. Первая, вторая, третья, четвертая...

- Это моя первая машина, - говорит Холмогоров с облегчением в голосе, которое бывает, когда выйдешь с затянутого и душного совещания. - Я был ее второй владелец. Купил на свои. Наторговал видеомагнитофонами. Она у меня два года была с 1991 по 1992. Выпуска 1983. «Одиннадцатая». Потом продал. Недавно гляжу — стоит похожая, начал смотреть — да не похожая, а моя. На ходу еще... Тридцать лет. Живучесть... Ну я ее, конечно, привел в порядок. Перекрасил полностью. Цвет подбирал. Салон перетянул. Все по образцам. Двигатель родной. Коробка тоже.

Он показывает: первая и вторая передачи включаются через ступеньку, третья — с похрустыванием. Синхронизаторы, сетует Холмогоров.

Мы едем через центр города. Поток мелькает мимо нас, словно мы не едем вовсе. Нас стараются обогнать при удобном случае, заглядывают в салон, объезжают равнодушно или с миной раздражения на лице.

  - Руль очень тугой, - говорит Холмогоров. - Я месяц своему механику пытался доказать, что червяк заклинивает. Хороший такой парень, толковый... Сережа... Нет, говорит, люфта у нее, нормально все. Разобрали, посмотрели, смазали... Действительно, нормально. Просто руль тугой. Я забыл уже. Торопишься?

Он переходит на «ты» резко и вовремя. Его «вы» и «профессионал» звучали обременительно.

  - Не особенно, - отвечаю.

  - Час-другой есть?

  - Конечно, Александр Иванович.

  - Прокатиться хочу по старым местам.

Он уходит с магистрали на дорогу, ведущую в дальний район города. Войско машин, осаждающая ее вечерами, уже схлынуло и рассеялось по дворам, и мы едем в редком потоке, мало-помалу набирая ход. Двигатель стрекочет кузнечиком.

  - Вот здесь мы и ездили с ней, - говорит Холмогоров. - Тут ничего еще не было — пустыри сплошные. Здесь по вечерам лучше было не появляться.

Вывеска на въезде в район. Район этот не похож на остальной город: здесь есть бульвары и пешеходные зоны, здесь широкие разделительные полосы засажены старыми вязами и много односторонних улиц. Двухэтажные желтые дома с белыми прожилками подоконников, а за ними - коренастые бурого кирпича постройки, воздвигнутые еще пленными немцами. В просветах рубленых кварталов проглядывают градирни тепловой электростанции с неподвижным дымом.

Мы проезжаем мимо дворца культуры, который белеет среди старых кварталов нахальным айсбергом и скалиться новенькой колоннадой. Человек, приложивший к этому руку (все об этом знают), сидит рядом со мной, но как будто не помнит об этом, потому что сам он видит на этом месте пустырь и разбитые фонари — дворец построили в 1986.

  - Здесь торговали джинсами, пластинками... Я здесь тоже начинал, по мелочи. Потом посадили ненадолго. Набивал шишек. Втирался.

Мы сворачиваем на глухую улицу, слишком тесную для современного транспорта. Дома неровным уступами вытеснили старые тополя почти на проезжую часть. Ухабистая дорога петляет, уводя в частный сектор, который начинается ровно там, где кончается асфальт и главная дорога. Копейка скрипит рессорами и тяжело дышит.

  - Дом моей бабки Софьи Антиповны, - кивает Холмогоров на черное, перекошенное строение. - Что нами двигало? Любопытство. Деньги не были целью. Но когда ты понимал, что можешь заработать столько-то, тебе интересно — как это, заработать столько-то? Что я буду делать с этими деньгами? Как я буду жить? Что я смогу купить, увидеть, почувствовать? Потом это вошло в привычку. Были возможности и было желание. Азарт был. Сейчас все не так, но по-своему тоже хорошо.

  - Скучаете по тем временам?

  - Нет. Ушли и ушли. У меня нет ностальгии. Каждое время хорошо по-своему. Наше время мы тоже будем вспоминать. Просто не нужно забывать, кто мы и откуда пришли. Вот здесь, смотри... Вот здесь была большая драка между местными и зареченскими. Троих убили. Это еще в 80-х было. Правила игры были жесткими. Тогда это казалось правильным.

  - А вы часто так ездите?

  - Редко. Первый раз за год выбрался. Ты мне напомнил. А за машиной слежу, сам видишь. Машина всегда в форме.

Сумрачными проулками, время от времени выходящими на берег речного притока, мы возвращаемся в город, который возникает за аркой старого дома внезапно, как открытка; возникает во всем своем взъерошенном великолепии, в шуме, суете, мелькании рекламы и дрожании троллейбусных проводов.

Копейка летит по правому ряду, двигатель старается на одной ноте, и теплый, насыщенный выхлопом воздух задувает в треугольную форточку с хромированным зубцом. Под зеркалом дрыгается золотая рыбка, на которую закатное солнце бросило горсть искрящейся сыпи.

Холмогоров вдруг сворачивает в дворовый проезд, и скоро мы выезжаем на пустырь, в одном конце которого железные гаражи сбились в кучу, как стадо баранов, с другой стороны — автомобильная стоянка. На холмистой земле машины стоят вкривь и вкось, точно выброшенные на свалку. Мальчишка катит через пустырь автомобильную покрышку, подгоняя ее палкой. У него хитроватый вид.

Холмогоров глушит двигатель, выбирается из машины и идет куда-то к центру пустыря. Некоторое время я сижу, размышляя о том, можно ли оставить фототехнику в салоне.

Черт с ней. Или нет. Возьму с собой. Нет, не буду. Никого здесь нет.

Холмогоров задумчив и про меня не помнит.

  - Что это за место? - спрашиваю я, вполглаза наблюдая за машиной. Ее голубой кузов хорошо заметен на фоне потемневшей травы и старого забора, который огораживал когда-то пустырь, а теперь стоит щербатый.

  - Здесь по плану должен быть стадион и спортивная школа, - говорит Холмогоров. - Может быть, нам поднять тот проект... Надо подумать. Такое место отличное.

Мы проходим дальше к гаражам, и мальчик зорко следит за нами; покрышка его укатилась и упала. Он надеется, что мы спрячем что-нибудь в гаражах, что-нибудь такое, что он потом найдет и продаст, ведь он знает здесь каждую щель и каждого барыгу. А может быть, ему просто любопытно.

Около гаражей воняет мочой. Холмогоров стоит, запихав руки в карманы, и видит перед собой поле боя и предстоящие на нем сражения.

  - Тут большой вопрос по коммуникациям... - бормочет он.

Мы возвращаемся другой тропинкой, проложенной от гаражей наискосок. Тропинка беспричинно петляет.

  - Когда-то нам было просто любопытно — как это, быть богатым? Нам хотелось вырваться из бедности, хотелось отблагодарить родителей, славы хотелось. Сейчас уже ничего нет, любопытства нет, желания нет, и меня самого как будто уже нет. Мы оперируем большими цифрами, мы думаем за тысяч людей, мы строим кварталами... Это уже не мы — это какие-то вычислительные центры. А я хочу помнить, кто были мои родители и как они смотрели на то, что происходит вокруг. Я хочу помнить, кем был я сам и как я думал в то время. Я хочу понять, что бы значил для меня, пятнадцатилетнего, стадион, будь он тогда в этом месте. Я хочу соотносить то, что достигнуто, с тем, что было, иначе теряется смысл всех достижений, понимаешь?

Я киваю, но в его голосе появляется досада:

  - Не понимаешь... Люди никогда не меняются. Они обрастают новыми слоями, как луковицы, но их сердцевина всегда неизменна — с самого детства. Вот какой ты родился — таким ты и будешь, просто сверху будет два-три-пять слоев брони. А потом ты забываешь, где твоя сердцевина, где твое сердце, одна броня, броня...

Мы синхронно и громко хлопаем дверями. Холмогоров заводит двигатель, включает фары, смахивает пыль тонкими дворниками.

  - Мне Лидия говорит: ты же не можешь ездить на этой машине. И я соглашаюсь с ней — конечно, не могу. Я ее просто так купил. На память. Сувенир. На брелок для ключей повешу и буду таскать. А потом, знаешь, лежу как-то ночью и думаю: да почему, черт побери, я не могу на ней ездить? И так я думал об этом долго, что заснуть не смог — прямо ночью первый раз и выехал. И пока ехал, все думал — как недавно все было...

На улице Мира около кинотеатра «Космос» небольшое столпотворение. Машина начинает греться и глохнуть, Холмогоров держит обороты повышенными.

  - Человек быстро привыкает и быстро забывает. И поэтому он никогда не бывает доволен. Оказавшись на новой ступени, он уже не помнит, почему он так хотел на нее забраться. Парадокс, да? Но может быть благодаря этому и существует цивилизация — благодаря забывчивости. Мы все равно куда-то стремимся... Не знаю, может это и правильно. Но я тогда, ночью, сел в эту копейку, поехал и понял, что не хочу идти дальше, потом что дальше все то же самое, дальше только абстракции. А я все это начинал с целью, я просто забыл эту цель, забыл...

Он внезапно замолчал и ушел в себя.

На выезде из района Холмогоров подобрал пассажира. Парень лет двадцати пяти. В рассечении спортивной мастерки видна цепочка с серебряным крестиком. Солнцезащитные очки сдвинуты на коротко стриженную голову. Сигарета зажата полусогнутыми темными пальцами.

  -  Батя, сколько до города?

Городом здесь называют все то, что не относится к району.

  - Сто рублей, - говорит Холмогоров.

Таксист бы взял сто пятьдесят или двести.

Парень делает последнюю жадную затяжку и садится назад. Мы едем молча. Запах табака перемешан с резким духом одеколона. Холмогоров отыскивает на радиоприемнике УКВ-волну с песней. Он едет быстро и аккуратно, и его рука с дорогим, но неброским кольцом лежит на рычаге с утонувшей в пластике розочкой.

Парень выходит у знака, обозначающего въезд в центральный район. Выпрыгивает у дороги почти в кусты.

  - Может, дальше подкинуть? - спрашивает Холмогоров.

  - Не надо, - парень протягивает сложенную вчетверо купюру. - Удачи. Давай.

Хлопает тощая дверь. Трясется бордовая обшивка. Радио переходит на хрип.

  - Тебе куда? - Холмогоров смотрит поверх очков, как таксист.

Я говорю адрес, и хочу назвать пару ориентиров, но Холмогоров знает город. Он решительно уходит на второстепенные улицы, и снова выныривает на магистрали, срезает углы и крадется по дворам.

После заката город потемнел и ушел в себя, улицы наводнила лихорадка красных и белых фонарей, которые вытягиваются в цепочки и толкаются, сигналят и пропускают друг друга. В странном одиночестве мы пробиваем себя путь по крайним рядам. Никому нет дела до старой машины редкого цвета.

Заехав во двор, Холмогоров остановился, и я заметил, как он переложил свернутую вчетверо купюру из пепельницы во внутренний карман.

  - Спасибо, - сказал я, собирая вещи в охапку.

  - Да не за что. Почти по пути.

  - Я имею в виду, спасибо за поездку в целом.

Холмогоров протянул мне руку.

  - Это просто для вас, - он снова перешел на вы, сжимая мою ладонь. - Для кругозора. Не для печати.

  - Я так и понял.

  - И не светите, пожалуйста, номер автомобиля. О нем почти никто не знает.

  - Конечно.

Некоторое время я смотрел вслед копейке. Сигнал заднего хода помаргивал на кочках. Из выхлопной трубы шел сизый дымок.

«Маслосъемные колпачки», - сказал бы Холмогоров.

Другие рассказы