Авторский

Студентом, накопив денег, Тим мог четыре часа кряду торчать в обувном магазине, выбирая кроссовки, подмечая совершенно невообразимые свойства той или иной модели: особый взъём стопы или какую-то специальную прострочку. Он прикидывал и колебался, словно от этих кроссовок зависела его судьба.

В тайне я завидовал его способности извлекать чистый экстракт удовольствия из обычных вещей, которые мне представлялись скорее средствами, чем целью существования. Кто-то назовет Тимофея Салтыкова ограниченным – я не стану. Его мечты были настолько осязаемы и конкретны, что могли осуществиться.     

В то время в наш лексикон прочно вошло слово «импортный», ставшее синонимом всему превосходному. Импортные кроссовки, импортный магнитофон и пиковое наслаждение – импортный автомобиль. Импортное влекло Тима.

После института он подался в частный бизнес. Пробовал торговать мясопродуктами – случилась жуткая история с разбившейся фурой, которая оставила колбасный след в лесополосе где-то между Москвой и Питером. Он занялся игровыми автоматами, но не нашел понимания с бандитами. У него была автомастерская, но и там что-то пошло не так.

Тим не любил Россию. В стране, где нет уважения к частной собственности, нет четких правил,  и главное, где витает культ мнимой духовности, которой оправдывают все – от дурного качества электроплит до воровства -  он был иноверцем. Может быть, он и был ограниченным, но одного не отнять – он был честен с собой и с другими. Да, я такой. Я вещист. Я потребитель. Как рыба, собирающая корм с поверхности аквариума, он вбирал в себя импортные вещи, защищаясь ими от скудной действительности, точно оберегом.  

Конечно, он пытался уехать, не терзаясь ни малейшими моральными сомнениями. Россия была для него страной случайной – жить он мечтал в США.

Бодливой козе бог рогов не дал: когда еще сверстники вкалывали 40 часов в неделю по программе Work&Travel, какая-то судьбоносная сила держала Тима в России, издевалась над ним. Один раз дошло практически до отъезда, но ветрянка, температурный сканер на досмотре и карантин в аэропорту приковали Тима к России на неопределенный срок.

Несостоявшаяся поездка, как ожог, вытравила из Тима остатки пиетета к Родине, а слово «патриот» в его исполнении звучало ругательством.

Мы жили неподалеку, но виделись до смешного редко, встречаясь в гостях у общих знакомых. Образ мыслей Тима переполнился критичным отношением к происходящему, и мне было легче думать, что зеркало его сознания искривляет несостоятельность жизни. Я думал так исподтишка, стараясь не выдать своих наблюдений, но он все понимал и без слов. Наши разговоры нередко заканчивались у подножья ссоры, прерванные необходимостью расходиться.   

Его раздражали абсурдные вещи.

-   Я живу в доме, где больше ста квартир, - говорил он. – Я не знаю соседей по имени – двух-трех, да и то случайно. Мы как волки. Да что, волки - они и то живут стаями.

Эта фраза появилась в шлейфе обстоятельного рассказа товарища из серии «а как оно у них». Вот в Италии несколько семей может запросто собраться за большим столом под открытым небом…

Тему власти я избегал, и хотя в отсутствии Тима меня стоило записать в латентные оппозиционеры, химией своих выпадов он превращал меня в стойкого защитника власти.

- Путин? А что Путин? Не забывай, какое наследство ему досталось, - повторял я, как мантру, видя на лице оппонента предвкушение, с которым он вышибет из-под меня табурет и повесит на сучке.

И он вешал раз за разом. Развал армии. Развал медицины. Развал производства. Помощь малому бизнесу? Его тошнило от одного упоминания этой лицемерной темы, потому что малый бизнес в России существовал только в форме прикрытия большого, что-то вроде мелкодисперсной дымовой завесы для крупных доходов.        

Тим уехал внезапно. Он позвонил накануне, и буднично, словно речь шла о продаже гарнитура, сообщил новость, решил со мной пару деловых вопросов и пообещал писать по возможности.

Старая знакомая, влюбленная в него много лет назад, года три уже жила в Лондоне, снимала с подругами дом и работала кассиром. Летом в Москве у них случился спонтанный роман.  Потом переписка,  консульство, виза, продажа имущества, билеты,  звонок мне. Российский этап своей жизни Тим оборвал, как календарный лист.

- Знаешь, я не смог реализовать свою мечту здесь, - сказал он на прощанье. – Там у меня будет второй шанс.

Тим уехали, и две недели я думал, что потерял его из вида надолго. Потом пришло электронное письмо транслитом, отправленное из маленькой библиотеке в Лондоне.

Predstavlyaesh, v kagdoi shkolnoi biblioteke zdes est besplatnii Internet.

Парадоксально, но за годы мечтаний о загранице Тим не говорил по-английски, и многочисленные курсы осели в его голове нагромождением времен, пассивов и артиклей. Он мог бы писать мне на английском, но предпочитал шарады из латиниц.

Smotru bez pereriva BBC2.

Zdes est show tochno kak nashe Slaboie Zveno. Weakest Link. Nashi dage show pridumat ne mogut.

Письма посыпались нескончаемым градом. Первое время я добросовестно читал корреспонденцию, даже с любопытством, но постепенно разность потенциалов пропала, уступив место благополучному однообразию. Заграничная жизнь превзошла ожидания Тима. Он попал в колыбель своих грез, в мир качественных вещей, дешевых кредитов и стабильной финансовой системы. В мир, где чтутся права человека.

Больше всего меня удивляла атмосфера писем Тима, в которых появилась несвойственная ему созерцательность.  Он писал: представляешь, несмотря на плотность населения в десяти минутах ходьбы от нашего с Леной дома три огромных парка, где в прудах плавают лебеди, а белки без боязни забираются  тебе прямо на колени.

Я стал для Тима ватерлинией, точкой отсчета его новых достижений. Ему нравилось смотреть, как оставленный им остров удаляется от него, мельчает и сливается с туманом воспоминаний. Он не говорил про Россию плохо, словно не желая оскорблять меня, но каждой строчкой слово забивал последний гвоздь в наши давние споры. Он был наблюдателен, как ребенок, который ищет различия между двумя картинками.  

V Londone sovershenno potryasauschii Science Museum. Besplantii. Sidim tut v kafe.

Сам я не бывал за границей по-настоящему, и видел лишь ее туристический абрис, удивительно одинаковый от страны к стране. В представлении Тима заграница была другой планетой.

Тим устроился работать на стройку, и получал что-то около 6 фунтов в час – примерно столько я зарабатывал в то время за полдня.

Ya rabotau 1 chas I poluchau stolko deneg, chtobi kupit myasa na nedelu.

 Они сняли отдельный дом, а скоро купили Vauxhall за 800 фунтов. Тим не уточнил, что это такое, но из контекста стало ясно, что «Воксхол» за 800 фунтов – это круто даже для англичан. 

Эти письма оставляли во мне мутный осадок. Начинала угнетать маленькая кухня с газовой плитой и серая гряда многоэтажек, старое здание школы с глазницами евроокон, взрытые шинами газоны. Но действие писем длилось недолго – несколько часов – и скоро они превратились для меня в абстрактную голограмму несуществующей жизни.

Потом письма иссякли, словно перекрыли клапан. Я не заметил этого момента сразу, как человек не замечает исчезнувшую боль, и лишь через несколько месяцев любопытство заставило инициировать новую переписку, весьма скоротечную.

У Тима все шло хорошо, он работал.

«Представляешь, билет до Парижа на самолете стоит 19 фунтов – примерно 1000 рублей по-вашему, - писал он уже по-русски. – Центр Лондона – это что-то. Надеюсь, удастся тебе все тут показать».

В сентябре он пригласил меня в гости, и после некоторой волокиты с визами, перелета, змеиной очереди перед паспортным контролем я шел, покачиваясь, по аэропорту Хитроу навстречу располневшему Тиму. Каким русским, славянским он показался мне в тот момент! Заграничная жизнь как будто выдавила наружу все то, что каким-то чудом маскировалось в нем раньше.

Мы долго ехали на электричке, незаметно ставшей метро. Потом был автобус с панорамным стеклом второго этажа, которое то и дело упиралось в двухэтажные строения и резко уходило от них, как от айсбергов, каким-то чудом умещая свой несуразный размер в узкие улицы спального района.

- Слушай, тут все какое-то игрушечное, - сказал я, выходя на остановку. – Будто ребенок строил…

- Да, и обрати внимание – ни миллиметра голой земли: либо плитка, либо бордюр, либо газон.

А еще – воздух, чистый воздух с примесью дизельной гари, оставленной на память от автобуса. Много лет спустя дизельная гарь будет ассоциироваться у меня с тем первым приездом в Лондон.

Дома липли друг к другу, выгибаясь вдоль скрюченной улицы. Одинаковые газоны усиливали ощущение искусственности происходящего. Неужели все это всерьез – такие вот равнобокие газончики, подчеркивающие социальное равенство?

На одном газоне обнаружилась весьма неожиданная свалка старой кухонной утвари: плита, шкафчики и какой-то агрегат, вроде стиральной машины.

- Это  нормально, - лениво пояснил Тим. – Оставляют для небогатых. Если не заберут через сутки, приедет мусорщик. И поверь – приедет!

Перед домом Тима стояла неновая машина, которую он небрежно хлопнул по крупу. Еще была дверь с почтовой прорезью и стикером Neighbors are watching – соседи смотрят. Я воровато оглянулся, но улица, состоящая из 30-40 домов, казалась неестественно безлюдной. Не дернулась ни одна шторка, ни одна любопытная миссис Марпл не удостоила нас своим вниманием. Жутковато.

Дом Тима не оправдал ожиданий, потому что в моем понимании не был «домом». Таунхаус – называл его Тим.

Он не был тесным, но каким-то не по-нашему рациональным, скученным, больше похожим на двухэтажную квартиру с гостиничным ковролином и стойким запахом грубого текстиля. Присутствие соседей, которые смотрят, ощущалось физически в той вертикальной суженности дома, зажатого в гирлянде других точно таких же домов. Соседи не только смотрели, они чувствовали друг друга локтями.  Я прикинул площадь – метров 100, не меньше. И все равно мне не хватало одной координаты – той, что идет  вширь.

- Можешь не разуваться, - напутствовал Тим, и для нас эта фраза была паролем, возвращавшим к давнему спору, откуда в России берется эта неизбывная грязь. Я настаивал, что дело в свойстве почв. Тим полагал, что грязь – явление социальное. «Свиньи мы – вот и все…»

Он представил будущую супругу, Елену. У нее был легкий акцент, а вернее, манера говорить русские слова с английской гортанностью. Она был полноватой, приветливой и деловой, как горничная.  

Больше всего меня поразил сад в задней части дома за скользящей стеклянной дверью. Прямоугольник ровно подстриженной травы без какой либо практической подоплеки. В этой бессмысленной полоске зелени было что-то барское.

Над раковиной в ванной торчали два крана без смесителя, один из которых шпарил кипятком, второй источал ледяную воду.

- А, забыл тебе показать, - Тим наполнил раковину мутноватой жижей и ободряюще пояснил. – Тут в проточной воде не моются. Экономят природные ресурсы. Это мы там привыкли…  

Я не сказал Тиму, что маленькие, похожие на розы, пельмени были весьма посредственными на вкус, потому что внутри было не мясо, а розоватая субстанция, вроде сои.

Рубль, который я ради смеха поставил на ребро рядом с фунтом, казался тощим и ненадежным, как фольга.

- Вот, -  Тим катал фунт по столу. – Даже в монете есть устойчивость.

Вечером перед телевизором разговор почему-то вертелся вокруг одной темы – местной бюрократии. Тим рассказывал, как обманул инспектора паспортного контроля, который заинтересовался лондонским адресом Елены в записной книжке – перед отъездом Тим, как и все, декларировал отсутствие знакомых в Лондоне. Он рассказал про парня, который делает разрешение на работу. Про фирму, за символическую плату оформляющую фиктивное проживание по какому-то там адресу. И про санитарные книжки, которые можно получить очень недорого, а можно и не получать, потому что все равно не спросят.

Я не знал, является ли эта мошенническая деятельность чем-то, присущим заоорганизованной Англии, или русские привозят коррупционную частичку Родины с собой. Складывалось впечатление, что мошенничество давалось даже легче, чем в России – здесь оно было поставлено на хорошо отлаженный конвейер.

Мою просьбу воспользоваться ванной Тим воспринял с озадачивающей серьезностью, долго регулируя что-то в котле, настраивал напор. Я вымылся под прохладной струйкой, размазывая по телу немылкий шампунь.

Вечером гостиную озарили синие всполохи пожарных машин – моя сигарета раздразнила сигнализацию.

- Видишь, - то ли извиняясь, то ли осуждая, пояснил Тим. – Тут не принято курить в домах.

Всю ночь в теплом воздухе за окном носились сирены. Бдительный Лондон находился в неусыпной погоне за курильщиками.

Утром я вышел курить на крыльцо. В прихожей стояли огромные рыжие ботинки со стальными носками. Я надел их,  грохоча каблуками.

 – Ого. Как ты в них ходишь?

- Да это новые…  Для стройки… Только купил, - смутился Тим. – В субботу одному украинцу раздробило пальцы на ногах… Прораб заставил… 25 фунтов. Недорого, кстати – у нас бы тысячи три взяли.

- Ну как соседи? – спросил я.

- Здесь семья из Пакистана, - кивнул Тим на правую стену. – Вот тут архитектор.

- Общаетесь?

- Да, да… Иногда. Эти пакистанцы здорово по-английски шпарят – если честно, я ничего не понимаю.  

Неделя в Лондоне пронеслась, как торнадо, спрессовав впечатление в такой компост, что мне понадобилось несколько месяцев на осмысление.

Связь снова оборвалась и надолго. Тим писал иногда, кратко и нехотя сообщая подробности своей жизни. Он был всем доволен. Работал фиксером – крепил потолки. Учил английский. Ходил на какие-то курсы, чтобы работать в архитектурной фирме. Через пару лет планировал скопить денег и открыть свой бизнес. Ходил на другие курсы для получения еще какого-то сертификата, который позволит заочно учиться в университете.

«С таким рвением здесь ты был бы уже министром», - писал я в шутку.  

В следующий раз я приехал к Тиму через год на их свадьбу с Еленой. Вернее, меня пригласили на отмечание в тесном кругу уже пост-фактум.

В характере Тима появилась несвойственная ему ранее нетерпеливость, словно темп времени перестал его устраивать. Машины перед его домом не было.

- А… Продал. Нафиг она тут не нужна, - сказал он. – Пробки да еще congestion charges.

- Чего?

- Да… Напридумывают всякой хрени.  

 Вечером,  накануне торжества, мы шагали с банками ирландского «Гиннеса» по кривым проулкам. Дома старались вырваться из своей одинаковости, щеголяя то массивным кольцом на двери, то парой гипсовых львов по бокам прохода. В одном дворе стоял старый, покрытый пылью, но еще узнаваемый Ferrari. Он кособочился на деревянных проставках, без колес, в свете фонаря скорее оранжеватый, чем красный.

Навстречу попался высокий человек в пальто, и когда поравнялся с Тимом, я услышал кроткое «Сорри!» и яростную ругань друга.

- Sorry, I apologize… - англичанин, внешне похожий на индуса, отступал от Тима.

- Обкурился уже что ли? – орал тот. - Шары залил? Шуруй, шуруй отсюда!

Неожиданная вспышка гнева сменилась апатией.

- Ты чего? – спросил я осторожно. – Ты знаешь его?

Тим огрызнулся:

- Чего мне его знать? Все они тут одинаковые. Мудилы, блять, лондонские.

 - А что с ними не так?

- Да то. Жрут, бухают – что я, не знаю? С виду культурные, а попроси в долг – сразу узнаешь, где вся их культура. А это вообще папуас…

В Тиме набухла жалость к самому себе. Он сетовал на стоимость проезда, толкучку в автобусах, на тупую вежливость, которая маскирует твердый отказ, на исламистов и негров, которые заселяют все районы в округе.

- Я в магазин захожу, а там Бен Ладен, прикинь. Вот вылитый. Где тут Лондон? Тут ни одного европейца. Понимаешь, я сам приезжий – но я же хочу жить по местным правилам, я уважаю местные законы. А эти вон понаехали и срать хотели на всю местную культуру.

От агрессивных наций все проблемы, убеждал меня Тим. И погромы тоже от них, и теракты. Когда рвануло в подземке, он три месяца ездил лишние 15 км на автобусе: за что такое счастье?

Метро лондонское – убожество, не чета московскому. Все станции одинаковые, закрываются на ремонт, как им вздумается. А грязь – видел, какая грязь в вагонах?

- Почему я должен тут скрываться? А? – хрипел он, бросая под ноги смятую банку. – Какого хрена я должен работать по липовым документам? Это что, нормально? Облавы эти, депортации. Какой-то каменный век. Я что, судимый, извращенец какой-то? Человек берется за работу, на которую этих подлецов палкой не загонишь, так какого лешего вы ему осложняете жизнь? Я на ваши гребанные пособия не претендую. Сам заработаю.

Тим красил ограды для памятников в мастерской на другом конце Лондона. Платили вроде бы неплохо, только от краски началась аллергия или астма – он сам не знал. На врачей не было ни времени, ни денег. Решил работать, сколько сможет – все равно хозяин через месяц-другой выгонит. Он предпочитает работать с новобранцами, еще не говорящими на языке.

- А бабы-то, бабы? Ты видел англичанок? – распалялся Тим. - Без слез не взглянешь: дети подземелья авитаминозные. Как увидишь красивую бабу – точно украинка или литовка. Ну или наша. Проверено.

- Слушай, чего ты мучаешься? – спросил я. – Возвращайся в Россию.

- Да упаси бог! – Тим фыркнул слюной. – Кто мучается? Я просто тебе объективно рассказываю. Не может же все хорошо быть. А в эту гребанную страну никогда не вернусь. Понимаешь, есть большая разница – проблемы здесь, и проблемы там. Проблемы здесь конкретны. Вот меня конкретно что-то не устраивает, и я это конкретно могу изменить. Здесь я хозяин положения. А там что? Винтик? Расходный материал? Нет, я хочу, чтобы мои дети росли в нормальной стране. Мои дети будут лондонцами.

Утром, протрезвевший, он извинился за свою несдержанность.

- Да, просто накипело… Руки сильно зудят, - он показал взбухшие расчесы на запястьях. – От краски что ли… Никакого настроения…

- По-моему, ты просто заменил одни проблемы на другие. У нас вода ржавая, у них дорогая, у нас дороги плохие, у них пробки. Не все ли равно?

- Тебя послушать, можно в гетто жить и радоваться. Здесь я вкалываю на перспективу, а там что? Да подохну я – плевать. Мои дети будут лондонцами.

Провожая меня в аэропорту, он  снова впал в самодовольное слабоумие. «Хоть и конские тут цены на такси, но ты скажи – как они город знают? В голове – навигатор!»

Через несколько месяцев я получил письмо:

«Жизнь наладилась. Я теперь декоратор. Скоро начну свой бизнес. Английский – Upper Intermediate».

Тим перестал быть материалистом. Внезапно я понял, что именно там, в мире качественно сделанных вещей и дешевых кредитов, он вышел за рамки своей детской ограниченности. Он получил прививку. Может быть, это произошло в  момент, когда он обнаружил надпись Made in China на брелоке Биг-Бена, купленном у Биг-Бена.

 «Думаю ли я о России? Конечно. Постоянно. Подспудно. Память ведь оставляет только хорошее. Я читал, что у пациентов после ампутации продолжает болеть отсеченный орган – это называется фантомной болью. Что-то похожее происходит со мной. Иногда переживаю за вас, будто еще с вами … Нет, я не вернусь – не вижу резонов. Слишком много сил я отдал этому своему проекту. И знаешь, оформитель витрин – это весьма перспективная здесь профессия. Витрина – лицо бизнеса».

Скоро у Тима родилось двое детей – двое юных лондонцев.