Авторский

Семидесятых я не помню. Восьмидесятые помню фрагментами. Если где и нужно искать причины моего скептицизма, так это в 90-х. В моем случае эти без малого десять лет с точностью хирургического скальпеля разделили детство и взрослую жизнь. 

Распад СССР случился, когда мне было 12. Ни в то время, ни позже я не особенно осознавал, что именно произошло, и видел лишь внешние проявления. Но именно о них и хочется рассказать.

В то время я был убежден, что любые изменения если не к лучшей жизни, то более веселой. Так оно, в общем, и получилось. Августовский путч, дефицит, инфляция и волнения взрослых меня не особенно пугали. Позитива было гораздо больше.

В памяти засели итальянские макароны в ярких, красно-желтых упаковках с надписями на иностранном языке. Это был один из первых приятных шоков нового времени, сродни тому чувству, когда ты первый раз оказываешься за границей. Я собирал зачем-то эти упаковки, словно боялся, что в какой-то момент красивая жизнь прекратится. Макароны, кстати, были отличные – не разваривались.

Помню шок того, что фильм «Кинг Конг» запросто показывают по обычному телевизору. По-моему, это сделали, чтобы отвлечь молодежь от какого-то массового шествия. Позже окном во внешний мир стал «Эфир-2», где показывали попурри лучших американских фильмов за последние лет двадцать, отчего казалось, что весь американский кинематограф состоит из шедевров.

Импортное все больше проникало в мою жизнь, а разнообразие, качество и смелость импортных товаров играли в унисон подростковой потребности в новизне. Все эти красивые бренды, этот Stimorol и Mars, все эти чудные рекламы фирмы «Сэлдом» и «Банка Империал» показывали, что где-то там, за горизонтом есть жизнь, которая бьет ключом. И мы уже сейчас можем к ней приобщиться, пока дистанционно, через фильм «Коммандо» и жвачку Turbo, но пройдет немного времени и…

Жизнь стала интереснее. Появились первые компьютеры, стало модным иметь собаку, а в газетах стали печатать фотографии теток без лифчиков с российским флагом в обнимку. Как-то товарищ рассказал мне, что скоро всем раздадут по 10 тысяч рублей, и слова «ваучер» стало синонимом надежды. О механизмах приватизации и ее последствия я не имел ни малейшего понятия, но щедрости времени порадовался. Впрочем, насколько я помню, нам с нее ничего не перепало.

В 1993 году мать подарила мне шикарный каталог автомобилей мира (во многом он определил выбор профессии в будущем), и это стало еще одним плюсом в копилку того времени. 

К середине девяностых я перешел в старшие классы. Импортное стало уже почти привычным, а кругозор понемногу расширился. Вокруг царил закон джунглей, и я быстро признал его легитимность. Я не знал, кто правит миром вообще, но тем миром, с которым мы соприкасались, правили разнообразные бандиты. Рэкетиры и киллеры нагоняли ужас, но не вызывали осуждения, потому что в правовой цепочке последним аргументом была сила. Я тоже иногда мечтал стать бандитом, конечно, каким-нибудь полублагородным, но все же сильным и вне рамок. Такая привилегия была только у бандитов. Но бодливой козе бог рогов не дал.

В 1995 году застрелили Владислава Листьева. Кто-то скорбел. Кто-то сетовал, что из-за этого происшествия отменили всю программу ТВ.

В киосках продавалась водка «Черная смерть» в алюминиевых банках по 0.33 литра. Скорее всего, это была смесь технического спирта и воды, пить без спазмов было невозможно. Было еще крепкое пиво Black Bull и напиток «Казак уральский» - жуткая дрянь, косящая под бальзам на травах.

В жизни постоянно что-то происходило. Какой-то год инфляция была такой, что мой дядя продал «Ниву» в 10 раз дороже, чем купил ее несколько месяцев назад. На эти деньги он взял «шестерку», которую очень скоро угнали от рынка. Но время было интересное, и у него появился BMW 316i 1983 года выпуска – автомобиль-мечта того времени.

Депутат у меня всегда ассоциировалось с чем-то постыдно-смешным. Я не понимал, как человек может быть депутатом: словно из всех ролей в пьесе выбрать низкого, лысого клоуна, который появляется на сцене лишь за тем, чтобы его обсмеяли умные смелые сатирики. Политики еще долго вызывали у меня брезгливое чувство, смесь скуки и отвращения.

Мы любили ругать страну. В этом не было политического подтекста, просто по умолчанию считалось, что у нас все устроено весьма дурно. «Наши даже этого не могут», - был один из мемов того времени. Впрочем, мы были оптимистами и надеялись отгородиться от этой бестолковой жизни забором, сложенным из кирпичей импортных брендов.

Все российское было советским, а все советское было плохим. Плохие машины, плохие фильмы и никудышние жвачки, из которых нельзя надуть пузырь. Мы ругали все вокруг не зло, а с тем выражением, как отец сетует на мальчика-дауна.

И я даже помню момент, когда это началось. В счастливых 80-х я был уверен, что живу в лучшей стране мира – и это без преувеличения. Но как-то в разговоре с отцом – почему-то я отчетливо его запомнил – я вдруг уяснил, что мы отнюдь не передовая страна, и Запад живет много-много лучше. Это был неприятное открытие, и я, наверное, не до конца поверил в него, но оно создало скелет, на который уже в 90-х наросло мясо новых откровений.

Политики всегда лгут. Жить хорошо можно только на Западе. Государство – это серпентарий, где нельзя поворачиваться спиной к змеям. Любое мошенничество допустимо, если оно улучшает уровень жизни. Деньги – это барометр личности. Если денег мало, личность распадается. Менять что-то бесполезно, поэтому при случае надо линять. Примерно такие уроки я вынес из 90-х.  

Они прошлись катком по моему сознанию, не оставив почти ничего из тех ростков, которые были там с 80-х. Я не проникся религиями, я считал глупыми всех русских царей, Ленина и Сталина, я не считал мат чем-то недопустимым, даже злодеяния зачастую казались мне естественными шестеренками истории. Я находился в каком-то моральном вакууме, где мораль не есть что-то долговременное, а является лишь еще одним рычагом в разнообразных играх.

Запаса топлива хватило лет на десять. 90-е создали в мозгу особую картину мира, которая сводилась к невозможности верить во что-то, кроме сиюминутного. Песни «Агаты Кристи» слушались хорошо, потому что были полны деструкции. Понятия род, общество, государство были чем-то эфемерным, книжным, о чем любят говорить скучные люди по телевизору, не знающие реальной жизни.

90-е дали мне сильную инерцию. И тогда, и потом я мало размышлял о подобных материях, но на многие вопросы в те годы я получил ответ «по умолчанию». По умолчанию было ясно, что АвтоВАЗ нужен для отмыва денег. По умолчанию было понятно, что мы идем в никуда. По умолчанию я знал, что пахать здесь бесполезно, потому что вспаханное тут же затопчут.

Особо въедливые иногда спрашивают, что во мне переключилось (обычно этот вопрос звучит с подтекстом, дескать, когда тебе заплатили). Я не могу сказать, что и когда. Я долгое время носил панцирь непробиваемого скептицизма, который, как любой панцирь,  защищал меня от плохого и хорошего одновременно.

Потом мне стало тесно и скучно. Как черепаха, которая пережила ядерную зиму, я стал прислушиваться к тому, что происходит снаружи, и когда почувствовал, что потеплело, мне надоело затворничество. Мне захотелось стряхнуть с себя страхи и сомнения, распрямиться и прожить какое-то время самодостаточно, без оглядки на внешние условия.

Это решение не имеет временной отсечки – оно складывалось из тысяч мелких фактов, из поездок за границу, из успехов и неудач, и конечно, из разговоров с разными людьми.

Я решил, что сполна отдал дань сарказму и деструкции, и пока маятник не качнулся в обратную сторону, мне хочется пожить на светлой стороне Луны.

И сейчас, через пятнадцать лет после описанных событий, у меня есть ощущение, что 90-е меня отпускают.