Похороны на четвертый день. Потом 9 дней. Потом 40. Каждый раз ты проживаешь все заново, в три глубоких выдоха оставляя позади. Вычерпываешь из себя горечь. Растущий интервал скорбных дат - как разгон перед началом другой жизни. Он приучает тебя к пустоте постепенно.
Все последние дни я живу раздвоенным. Одна моя часть, более механическая, продолжает существовать как прежде. Другая прижата к земле бесконечно повторяющимся трейлером, в котором ты снова узнаешь правду и снова проходишь все стадии от неверия до смирения и нового забытья. Одна часть включается в нужный момент, как автомат, и позволяет жить привычной жизнью. Вторая часть… в нее тяжело углубляться. Cегодня 9 дней. Второй выдох.
У меня не было особенных предчувствий. Даже когда я узнал о ДТП, складывалось впечатление, что всех больше волнует состояние машины. А в таких делах это неплохой знак. Он, она и ребенок ехали на юг. Все случилось примерно в 1300 километрах в районе Саратова. Обгон, возвращение в свою полосу, столкновение со стоящей на обочине (и частично на проезжей части) фурой, водитель которой ремонтировал колесо.
Удар, возможно, был несильным. Пристегнутый водитель не пострадал. Непристегнутый ребенок тоже. Его мама, сидевшая на заднем сиденье и пристегнутая, получила переломы ребер. Ремень был перекинут под мышкой, как любят делать женщины, чтобы иметь некоторую мобильность и чтобы не терло грудь.
Предчувствий не было. Самое страшное уже позади. Уже началась восходящая кривая. Лето в больнице и разбитая машина – и без того изрядная порция несчастий, чтобы закулисный кукловод пожелал чего-то большего.
Потом были три недели в больницах Саратова. Были звонки по скайпу, ослабевший голос, хорошие дни, плохие дни. В какой-то момент казалось, что все обошлось, в другие дни появлялась тревога. Нет не такая тревога, чтобы я мог сказать, будто что-то предчувствовал. Просто тревога о том, что все может затянуться до конца лета или даже осени. А это очень грустно, провести лето в больнице вместо Черного Моря.
Я не знаю, насколько ей было страшно. Она, будучи человеком и мнительным, и чутким, не захотела обременять нас сверх меры. И первая смс-ка была с тревогой о муже. Возможно, многое она забрала с собой. Иногда скайп и телефоны были отключены дни напролет, мы общались больше с мужем. Я просил супругу звонить Наде, потому что мне казалось, она не очень хочет, чтобы я видел ее в больничном антураже. Какая ерунда.
Когда я вернулся из командировки, жена сказала, что Надю выписывают. Ее состояние отнюдь не улучшилось, не очень хорошей была кровь, она теряла сознание и жаловалась на сильное недомогание. Я не настолько в курсе ситуации, чтобы делать выводы, но есть ощущение, что врачи провернули трюк с выпиской во имя статистики.
Они собирались вернуться в прошлый понедельник, телефоны предсказуемо молчали. Вместо вокзала и поезда была срочная госпитализация и сразу операция, вроде бы успешная. Было чувство, что, наконец, причина обмороков установлена и устранена. Также было с моим отцом. Тогда я был даже рад, что врачи, наконец, взялись за него без обычного пренебрежения… В такие моменты сознание выключает свою тревожную кнопку, которая обычно поднимает панику по любому поводу.
А потом раз… Ее брат – один из немногих оставшихся лучших друзей – позвонил мне по дороге. Он выехал за Надей сразу, как узнал. За четверо суток без сна проехал несколько тысяч километров. Я сказал ему: давай наймем машину в Саратове. Он ответил: тогда меня не поймут.
В момент, когда я узнал, резанула какая-то мысль, которую я потом долго не мог воскресить. Но вспомнил. Тогда я подумал, что этого не может быть просто потому, что Надя, какой я ее знал, не могла так поступить. Это не в ее характере. Не ее стиль. Вот так взять и уйти. После всей борьбы и всех обнадеживающих признаков такой исход был озлобленной усмешкой, разом перечеркнувшей все хэппи-энды, которыми нас дурачат с детства. Если бы тогда, раньше, мы позволили себе такие предположения, то сами себя обвинили бы в чернухе, карканье. Это выходило за рамки стандартного мышления, которым мы охватываем свою и чужие жизни.
Это напоминает бездарный фильм, где герой борется, стремится, вот-вот победит, потом тихо умирает, оставляя нас с вопросом: «И что? И что этим хотел сказать автор? Чушь какая-то…» Нарочитое пренебрежение законами жанра. Подобные фильмы, где смерть приходит вне логики сюжета, снимают ради жизненности, но смотреть их не хочется. Тем более пересматривать. Ни на 9 день, ни на 40-ой. Раз за разом опускаешься до низшей точки и по жизненному закону Архимеда всплываешь обратно.
Количество людей, которых я знал и с которыми общался через Надю, едва ли не превосходит общее число остальных моих знакомых. Как сказала одна наша подруга, Надя была нашим коммуникационным центром. На похоронах я смотрел на общих знакомых, понимая, что, фактически, я прощаюсь не только с Надей, но и с ними со всеми. Это если без прикрас. Понятно, что мы обещали созваниваться.
Надя работала в сетевой компании, но это был тот случай, когда человек нашел себя. Она сделала хорошую карьеру, при этом ни разу не продавая чего бы то ни было нам. Это тоже было не в ее характере – смешивать личное и профессиональное. Напрасно некоторые думают, что торговые представители и директора сетевых компаний живут навязчивостью. Навязчивость – это качество человека, а не профессии. Надя поставила отношения выше работы, избежав профессиональной деформации.
В доме ее отца я увидел кепку с логотипом компании, желтую замызганную кепку, которую когда-то привезла туда Надя. Я почему-то усиленно пытался представить тот день, когда она приехала к отцу в этой кепке. Что это был за месяц, что за повод? А может быть, она подарила эту кепку брату?
Она очень любила своего брата и переживала за его судьбу иногда даже слишком остро, острее, чем за себя. Это была связь, не объяснимая бытовой логикой. Брат относился к ней зеркально. Луч колебался между двух зеркал. Мне, единственному ребенку в семье, иногда было забавно наблюдать за бурностью этих взаимных переживаний. Их связь оставалась сильной. «А мы не плачем, у нас уже слез нет», - сказал отец на похоронах. И брат действительно не плакал. Когда он оставался без дела, на него наползал мрак.
В такие дни вообще сложно находиться наедине с сами собой. Все вокруг – и ты сам – кажется слишком фальшиво и наигранно. Вся эта скорбная зыбь почти не соотносится с тем, что происходит на глубине.
Я знал Надю еще до того, как женился, и моя супруга сошлась с Надей также хорошо, как и мы в свое время. В этом была вся Надя – я не помню другого человека, который был бы так обращен вовне, к людям. Я не скажу «легкий человек», потому что она не была легковесной, наоборот, отношения с ней имели свойство углубляться, расти, теплеть. Она не порхала по своим знакомым, и каждый из ее огромного круга друзей был для нее ценен по отдельности.
Оглядываясь назад, ты видишь дорогу со множеством развилок. И на каждой не хватило чуть-чуть. Чуть-чуть удачи, чтобы разминуться с фурой. Чуть-чуть врачебной внимательности, чтобы заметить тромб. Чуть-чуть там, чуть-чуть сям. От перебирания в голове этих развилок можно сойти с ума. Они расходятся пологими линиями, и еще долго соседняя ветка кажется такой близкой, что вот стоит только напрячь волю, и ты перескочишь на нее, очнувшись от сна. Это очень похоже на страшный сон, в котором глубинной часть души ты понимаешь, что все это лишь понарошку. Неверие, смирение, забытье… И так по кругу.
Сегодня ее сыну исполняется 11 месяцев. Надя теперь ведет свою ленту времени – ей 9 дней. Когда будет 40 дней, сыну исполнится ровно год. Из всех людей, которых я знаю, это был самый долгожданный ребенок. Самый выстраданный. Что можно сделать в жизни, чтобы она приготовила тебе такой сценарий? Случай? Чем больше ищешь логики, тем меньше понимаешь. А человеку необходимо вытянуть все случайности в тугие цепочки фактов («я же говорил…»), пусть даже вопреки истине. Но все равно не получается.
За одно Надя может быть спокойна. Еще очень долго и очень много людей будут помнить ее в расцвете лет. Светлая память.
Надежда Волобоева (Романова)
1980-2014
|
