Авторский

На станции переливания крови мне нравится. У входа, где раздают бахилы, находится конторка, но администратор куда-то ушла, и я стою в проходе, соображая, можно ли зайти сразу... Из-за колонны выруливает охранник, инстинктивно я жду, когда он рявкнет и готовлюсь дать отпор, но он занимает место администратора, быстро оформляет мне пропуск и рассказывает, куда идти. Гардеробщица сидит без работы: моя куртка оказывается второй.

Перед сдачей крови нужно исповедоваться в анкете из 30 вопросов, покаявшись, если были, в беспорядочных половых связях, поездках за границу, внутривенных вливаниях и прочих шалостях.

Администраторы в кабинете 204 не по больничному приветливые. Они одолжат ручку, покажут, где расписаться, они даже улыбнуться тебе и скажут что-нибудь одобрительное - не по смыслу, просто интонацией.

Пока я строчу «да» и «нет» в анкете, девушка позади дотошно выясняет, сколько кроводач нужно сделать, чтобы стать почетным донором (40, объясняют ей) и какие привилегии это дает (тут объяснения становятся расплывчатыми, но ободряющие интонации сохраняются).

Кабинет 209, терапевт... Бог ты мой, откуда столько народа? Люди сидят на скамейках вдоль коридора, как призывники в апреле. Даже внешне похожие, сутулые и тощие, молодые или средних лет. Встречаются и пожилые, но их мало. В прошлый раз я сидел тут, как священная кроветворная корова, ощущаю свою незаурядность, ведь за сдачу крови дают детский пакетик сока и печеньку (плюс календарик), что исключает корысть. Теперь я занимаю место в общей очереди, надеясь, что не вся толпа метит в один кабинет. Ну и здорово — значит, люди идут сюда помимо денежных плюшек.

В коридоре нет больничного запаха, а с ним выветрен и нервный дух постсоветских больниц с хлопающими дверями, летящими промеж колен и сумок врачами и резкими разговорами, кто за кем стоял.

Обычно меня раздражает неопределенное ожидание, но здесь градус нервозности падает, подчиняясь спокойствию местного персонала. Может быть, и здесь случаются стычки — я не хочу этого знать, я их не видел. Я хочу остаться в своей иллюзии. Мне хочется думать, что есть еще оазис, где действительно неважно, кто за кем стоял.

Моя иллюзия такова, что здесь, в коридоре ожидания станции переливания крови, начинаешь ощущать сидящих рядом людей. Они перестают быть твоими конкурентами в потребительской гонке, они здесь потому, что хотят помочь другим людям, потому что откликаются на смски и звонки сотрудников станции, а может быть, хотят помочь кому-то конкретно, попавшему в ДТП — первый раз я оказался здесь именно так.

За неимением других святых мест, в моей иллюзии станция переливания крови становится убежищем, где я могу вырваться из контекста своей слишком расписанной жизни. Правда, ненадолго, но зато со стопроцентной гарантией. Последнее время желание перестать быть белкой в колесе становится болезненно-навязчивым, и если бы я мог писать прямо в коридоре станции, я бы сделал это. Сейчас, немного спустя, я чувствую, как возвращаются мои привычные обывательские гремлины, как отдаляются люди.

Рядом садится парень моего возраста. Он пытается читать, но от волнения мысли его сбиваются — это видно по тому, как он перечитывает раз за разом страницу. Здесь многие читают электронные книги, а он принес настоящую. Жаль, я не посмотрел, что это за книга. У него подрагивает нога — первый раз, наверное, я выглядел также.

Врач-терапевт располагает к себе своей живостью, даже энтузиазмом. Мы же для нее стемительная очередь из лиц, но каждый хочет ощущать именно себя, свой приход исключительным, и она дает нам это. «В следующий раз принесите кардиограмму, чтобы мы знали, что кроводача не вредна вам, - говорит она. - Да вы сходите в свою студенческую поликлиннику, вы же студент?». Я думаю, она видит в карточке мой возраст и знает, что если я и студент, то совсем уж перезрелый, но все же неплохо думать, будто ты еще похож на юнца. Хотя когда ты юнец, именно эта похожесть доставляет тебе много тревог и неуклюже маскируется.

Теперь кабинет 216 — анализ крови. Говорят, донорство — самый простой способ проверить себя на наличие всех опасных инфекций, хотя я сомневаюсь в этом. Судя по скорости, с которой тебе выдают результат, проверяют лишь самое важное — группу крови да уровень гемоглобина. Основной анализ делают через полгода, и чтобы кровь не пропала, нужно придти на станцию еще раз месяцев через шесть. Или стать постоянным донором.

Перед сдачей - несколько дней воздержания от алкоголя, жирной и острой пищи. Утром можно съесть кусок хлеба и выпить чаю. Зато прямо перед сдачей тебе дают несколько стаканов сладкого чая, который бодрит с утра, как «ред булл».

В первый раз зал для кроводачи может напугать сходством с инкубаторами в фантастических фильмах, где выращивают клонов инопланетян или человеческие органы. Этакая матрица, каждый обитатель которой подключен к аппарату. Зал большой, очень светлый, и здесь тоже нет больничного запаха. Стоят шеренги специальных шезлонгов зеленого цвета, как униформа врачей из американских сериалов про скорую помощь. На шезлонгах лежат люди, кто-то с закрытыми глазами, кто-то с книжкой. Некоторые работают кулаком, некоторые лежат неподвижно. На металлических стойках висят пакеты с темно-красной жидкостью, которая кажется густой и теплой, и по мере опорожнения оставляет на стенках подтеки, знакомые любителям ужасов. Эта зловещая текстура — финифть крови на тонкой пленке.

На кровь можно смотреть по-разному. Мы чаще видим ее в трагических и страшных обстоятельствах, но в конце концов, в этих набухших пластиковых пакетах сок самой жизни, ее питательная среда.

Здесь снова нужно ждать. «Кто на двойную плазму?» Таких пропускают вперед, потому что им сидеть часа полтора: сначала возьмут кровь, потом отберут от нее компоненты, вольют в донора обратно и заберут еще раз. Это если я ничего не путаю.

Взрослый мужчина весьма колоритного вида, не похожий на типичного донора — крепкий, решительный, с хитроватыми глазами — раздражается из-за того, что ждать нужно так долго. «Сами звоните, просите придти, а потом динамите...»

А я все еще в прострации, которая защищает меня от нервотрепки. Я смотрю на людей и пытаюсь понять их мотивы. Из разговоров я делаю вывод, что кого-то послал завод — иногда целыми отделами. Кто-то пришел на анализ крови, а кто-то просто по звонку или смске, как нетерпеливый мужчина, вскочивший, едва освободился один из шезлонгов.

Больницы нагоняют депрессию, когда боишься там застрять. Но в момент, когда тебя выписывают и чувствуешь себя хорошо, теряют власть все больничные страшилки: инвентарные номера, намалеванные кистью, грохот судков, зловещие медицинские термины, запах хлорки, спиртов и черт знает чего еще. А на станцию переливания, хоть и похожую на операционный зал, попадаешь по доброй воле, поэтому она не оказывает гнетущего действия.

Эти шезлонги довольно удобны, к тому же снабжены электроприводом. «Как фамилия?» - спрашивает медсестра. - «Какая группа крови?» Она и сама видит все в медкарте, но хочет убедиться, не  потерял ли донор рассудок от волнения или вида крови.

Боль в основном происходит от жгута, которым стягивают предплечье. Ноющее ощущение — ничего серьезного. Сам укол кажется гораздо более обыденным, чем размер иглы, которым его производят.

Тощенький пакет покачивается на весах. Он уже окрасился в цвет спелой свеклы. Я разглядываю тех, кто еще сидит на скамейках в ожидании очереди. Почему некоторые люди кажутся интересными с первого взгляда, а некоторые выглядят так, словно ты их уже сто раз видел? Вот интересный типаж: парень с острым взглядом и худым лицом олимпийского чемпиона. Я бы узнал, кем он работает — может, и правда чемпион. А только что вышла нарядна девушка, которая в таком антураже смотрится, как помощница режиссера, заблудшая на съемочную площадку фильма про совсем другое время и другую моду. Она не побоялась испачкать кровью свой безупречный наряд, а может быть, не позволяет себе быть простушкой даже в больнице.

Иногда мне жаль, что в российских городах принят кодекс молчания между незнакомцами, что мы ограничиваемся сухими ответами и все время ждем друг от друга подвоха. Я бы расспросил некоторых из сидящих здесь, чем они занимаются и почему пришли сюда, что они думают и как относятся к жизни. Но между нами расстояние — и физическое, и вообще.

А почему? Почему вопросы о жизни незнакомого человека вызывают у нас тревогу в духе «цыган детектед»? Зачем мы даже от знакомых отгораживаемся ширмой благополучия, даже если его нет? Почему сегодня так страшно показать кому-то малейшую слабость, малейший просчет своих жизненных планов? Я успешен, мне не нужен никто, я хозяин свой жизни - как приятно забраться в эту раковину и поглядывать оттуда на мир чуть свысока, даже если ты просто еще один зазнавшийся рак-отшельник, уверовавший в вечность своей ракушки. Которая даже не его.

Пакет, качаясь на весах, становится пухлее, и под тонким слоем полиэтилена расталкивают друг друга пузырьки воздуха. С каждой минутой они бегают все веселее, пакет уже напоминает откормленного поросенка. Весы отмеряют 400 грамм и тревожно пищат — больше у нас, любителей, не берут.

Врачи очень ловкие. В платном медицинском центре при заборе крови из вены медсестры умудряются оставить фингал во весь локоть, а здесь пожилые, неразговорчивые, но тоже по своему приветливые женщины делают лишь небольшую отметину, меньше комариного укуса.

«Я не двоюсь? Голова не кружится?», - спрашивает медсестра. Первые минуты нужно быть осторожным — случают обмороки. Зал отбора крови находится на втором этаже, и лестница вниз создана для испытаний вестибулярного аппарата. Если спустился по ней, можно выпускать на улицу. А если нет — травматология недалеко.

Приятная неожиданность - мне платят 398 рублей, по рублю за грамм крови. Год или полтора назад плату за донорство заменили на смехотворный паек, но теперь, видимо, станция нашла финансирование — я пишу отказ от сухпая в пользу 398 рублей. Я бы мог не брать, но получать их приятнее, чем обычную зарплату, поэтому я иду в кассу.

Теперь понятен ажиотаж на станции, и понятно, почему здесь так много людей, похожих, скорее, на работяг или вчерашних заключенных, с татуировками и хриплым говором. Кто-то на полученные деньги купит вечером выпить. В каком-то смысле он будет пить собственную кровь.

Я заполняю последнюю бумажку.

«Сейчас больше пейте», - говорит на прощанье терапевт. Когда еще услышишь такое от врачей? Хотя она имеет в виду сладкие чаи с клюквой или лимоном, и советует есть больше мяса, не находиться на жаре и в душных комнатах.

А на улице и впрямь отлично. Тень еще прохладна, и когда идешь от станции к машине, под легкое головокружение (или просто ожидание головокружения), ноги несут тебя, а мозги соображают с поразительной ясностью.

Но душных комнат не избежать, как и привычного отчуждения. Я не знаю, почему я хожу на эти станции забора крови. Помимо каких-то кармических суеверий, мне просто нравится тамошняя атмосфера. Дефицит отношений так силен, однообразность нашей коммуникативной кухни так велика, что секундное внимание друг к другу на станции переливания крови действует, как витамин. Там можно верить, что в мире есть еще места, где ты можешь быть собой и не вызывать этим удивления. В больницах люди вообще склонны избавляться от многих предрассудков.

Я не хочу рушить иллюзию. Мне хочется думать, что многие пришли сюда по доброй воле. Я не хочу знать, что кто-то закатывает скандалы в очереди или предъявляет претензии за синяк на руке. Я закрываю глаза на тот факт, что кровь моя пойдет не для спасения людей в критическом состоянии (видимо, слишком уж популярная группа), а на изготовление вакцины от энцефалита. Атмосфера — она не в фактах, она в воздухе.

На 400 рублей я хотел угостить Андрея Винникова в ресторане узбекской кухни, куда мы потащились по жаре в обед. Но платить пришлось в основном Андрею, ибо 400 рублей не хватило даже на бизнес-ланч с долгим ожиданием и чехардой первых и вторых блюд. Зато как-то сразу, без обиняков, я вернулся в наш обычный мир, где нужно считать, платить, зарабатывать и держать ухо востро.